Снова нытье

Хочу каникул, а каникул не будет


У меня сейчас вообще одно только желание - недельку не выходить из дома, чтобы успеть почитать, пописать, поучиться, фильмы какие посмотреть. Разобраться со всем, что я себе обещала сделать, но не сделала. На неделе у меня времени нет - свободен только четверг и иногда воскресение, в остальное время занятия. Страшно представить, что будет в следующем году, когда со мной случится экзаменационный одиннадцатый класс... Пока что можно хотя бы на уроках отдыхать, а там и это не прокатит. А уменьшать количество занятий я ни за что не стану: все нужное. ЧГК, английский, испанский, возможно, еще олимпиадная математика подключится.
Ладно, это все не так уж страшно. Действительно выматывают олимпиады. Только во вторник я написала последнюю районного тура (хоть результаты приличные, и то благость), а сейчас срочно решаю интернет-олимпиаду УрФО. А как только выйду с каникул, сразу начнется областной тур... А к нему же еще готовиться, чтоб не получилость, как в прошлом году, когда я только на литературе победила да по обществознанию призером стала.
А каникулы? Со второго по седьмое я поеду в Пермь на турнир по ЧГК. Это хорошо, конечно, но придется постоянно, в течение нескольких дней общаться с друзьями. А это однозначно приведет к истерикам и просто убийственной усталости. А потом, с восьмого по десятое, у меня сессия по олимпиадной математике, к которой готовиться я еще и не начинала.
А хочется писать, и писать много. А не пишется. И вообще все ужасно.

@темы: все говорят, что ныть нельзя, - я говорю, что буду!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Про ООС

Меня окончательно достал фанфик по "Преступлению и наказанию", который я пишу.

Во-первых, это AU, и без цитат из канона там не обойтись, а значит, нужно и весь текст делать более-менее приближенным к стилю Федора Михайловича. А это сложно. Очень. По крайней мере, для меня, первый раз серьезно пробующей что-нибудь стилизовать. Очень уж часто мне не нравится в фиках, как авторы пытаются подстроиться под его стиль.
Во-вторых, из-за этого самого стиля совершенно невозможно писать более-менее слэшные сцены. Подумать только, изначально я хотела сделать НЦ... Почему-то как только оканчиваются дженовые куски размышлений всяких, стиль сбивается совершенно. Не могу я представить слог Достоевского рядом с таким содержанием.
В-третьих, Разумихин не получается вот вообще никак. Это персонаж совершенно не моего типа, не чувствую я его. Реагирует он на все как-то вяло, что Родя больным выглядит, не сразу заметил, тему неловко сменить пытается... А самое обидное, не знаю я, как исправить.
В-четвертых, Родя тоже каким-то плоским получается. Мало того, что я не могу обосновать его поступки (то есть обосновать-то могу, но как-то бредово), мало того, что я не могу прописать, откуда у него чувства к Роде взялись (а на момент начала фика они уже присутствуют), так еще и реагирует банально и глупо.
Я такими темпами скоро начну склоняться, что по классике действительно писать нельзя.
Но я допишу. Хотя бы первую главу.

@темы: классическое, все говорят, что ныть нельзя, - я говорю, что буду!

---

Новь

Опять на основе образа той субличности. Немножко фема.


Бесснежная земля, промерзшая, кажется, на много верст вниз, не скрипит под ногами. Скучно-синее небо, безмятежное, чистое, доводит до судорог ненависти.

- А я тебя - нет. Счастливого Нового года.

Голос, прозрачный и холодный, как заиндивевшее стекло, бестрепетно чеканит медяки слов. Короткие - чтобы не подскользнуться - шаги ускоряются. Одеревенелые с мороза пальцы нервно, суматошно, промахиваясь мимо кнопок, отключают телефон.

"Зачем был этот показной цинизм?" - бьется в ушах раздражение, самоедская злоба, которую хочется вытрясти из себя, выреветь, швырнуть телефоном об стену. Побелевший от дыхания мех воротника нежно гладит лицо. Шаг срывается, переходит в бег: несоответствие этой ласки и внутреннего уродства, неэвклидовой геометрии мыслей, - разрушает. "Глупо, глупо, глупо, - ритмичный пульс. - Неестественно, эгоистично, искаженно. Глупо!"

Руки дрожат - от холода - доставая ключи. Черная дыра подъезда затягивает серый силуэт.

*

Вечер задыхается, вечер захлебывается омерзительным чувством праздника, обидой на то, как счастливы все вокруг. Двери закрыты. Запахи родительских салатов текут сквозь щели, и мерещится в них что-то унизительное, презрительное.

"Глупо, глупо, глупо," - глупо стучит сердце. Мечтается до тумана перед глазами, мечтается упасть на колени перед той, захлебываться слезами, исцеловывать персты. Тонкая линия рта искажается колючей, недоброй усмешкой - пафосно, ненастояще. Прощать - всего лишь тешить самолюбие; примиряться - всего лишь прощать. Извиняться - зло, не извиняться - зло.

Зеркало отражает гордые изогнутые брови, черные супротив светло-серой косы; замерзшие угольки глаз и теплые плечи. Мраморную шею рассекает синяя бьющаяся жилка. Бледные губы. Испуганный взмах ресниц.

Каждый человек нравственен до тех пор, пока делает то, что считавет нравственным. Если он видит в каждом своем движении только ложь и эгоизм, его душа мертва.

Пальцы листают Евангелие. Пальцы листают исчитанный томик Достоевского. Уравнения, вся точность и разумность математики, не приносят привычного успокоения.

- Нет, нет, я не буду праздновать.

Месяц спать по четыре часа в сутки. В новогоднюю ночь не дождаться курантов.

Продайте мне мертвые души! Бог умер. Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Снотворное, туман, бред.

Морфей - и морфий.

Гипнос, близнец Танатоса.

*

Глаза распахиваются. Свет льется из широкого окна. Новый год, новое утро, новый блеск зеркал - и ясное, воздушное, что врывается в душу, искрясь и переливаясь. Все еще спят, тишина, свежая, новая, звенит, тело легко, энергия готова расплескаться от любого неловкого движения. И чудится, что теперь - по-другому, что ночь была волшебной, что не осталось больше ни сомнений, ни притворства. А на измерзшей почве сладким творогом лежит снег, пушистый, как меховой воротник. В по воздуху - снежинки, и каждая - танцующий бог, в которого только и стоит верить...

Дыхание обрывается. Эйфория доходит до высшей точки и - гаснет. Блеск расширившихся зрачков гаснет.

Серый, твердый асфальт. Безжизненная черная почва. Холодно, холодно... Насмешливое солнце на голубом стерильном фоне.

Потухают последние огоньки надежды. Кресло медленно продавливается под тяжестью тела.

Глупо, глупо, глупо...

@темы: расчетверение личности

---

Ты делаешь это

Фандом: Hetalia
Пейринг: Россия/Канада
Рейтинг: PG-13
Размер: однострочник
Заявка от Chernaya_babochka: Россия/Канада. Начать ухаживать за Канадой, чтобы позлить Америку.


Ты делаешь это только для того, чтобы позлить брата. Кому, как не мне, не знать.

Иногда я ненавижу Кубу, который додумался нас познакомить: когда ты начинаешь все чаще заговаривать со мной, когда садишься рядом на конференции. Когда являешься ко мне домой, слегка пьяный, слегка злой. Когда не удерживаешься, начинаешь говорить, как достал тебя Америка, как все силы уходят на бессмысленные попытки презвойти друг друга, сделать больно. Когда долго-долго смотришь и говоришь, что это чудо, как похож и не похож я на него в одно и то же время. Когда целуешь так, что в голове не остается и мысли о сопротивлении.

Ты делаешь это только для того, чтобы позлить брата. Заставить ревновать. А может, заменить его мной.

Ты сам проговариваешься об этом. После очередной нашей ночи ты лежишь рядом, а я спрашиваю тебя о войне, готовой начаться.

- Мне не нужна победа, - отвечаешь ты. - Мне твой брат нужен.

"Больше, чем я?" - готово слететь у меня с языка.

Утыкаюсь носом в подушку, а ты мучительно ласково перебираешь мои волосы.

Ты делаешь это...

Снова и снова, несмотря на то, что неслучившаяся война давно уже проиграна. Каждый день я жду, что услышу звонок от Альфреда и огорашивающую новость. Но снова и снова ты вопросительно заглядываешь в мои глаза. Русская демократия распространяется не только на внутреннюю политику. У вас говорят: выборы есть, а выбора нет. Как я могу отказаться? И ты в очередной раз и целуешь, и ласкаешь, и берешь...

- ...только для того, чтобы позлить брата? - однажды я собираю силы, чтобы задать этот вопрос. На твоем лице мелькает удивление. А потом - задумчиво хмуришь брови.

Я понимаю: попал в точку.

Я понимаю: судя по тому, как это больно, я еще на что-то надеялся.

И ты отвечаешь с легкой улыбкой:

- Если я и вправду люблю тебя только чтобы досадить Америке, наша с ним вражда себя явно оправдывает.

Обнимаешь, собственническим жестом растрепываешь волосы.

Замираю, не веря.

- И я тебя тоже.
]

@темы: заявочное, странное от слова "страна"

---

Aa hitofude de mieru subarashii sekai

Сонгфичный оридж на опенинг Хеталии. Джен.


"Ах, как прекрасен этот мир, нарисованный красками на холсте!"
Забавный, до боли милый голос хеталийского Италии раздается в наушниках. Зябкий осенний ветер просачивается в окно, которое надо бы закрыть, а сил нет. Я кутаюсь в одеяло и думаю о том, как, когда успело исчезнуть все то чудесное, что цвело и сияло всего полгода назад.
Был апрель, и было юное, неуверенное еще солнце, и были странная радость и свобода. В первый раз я, замкнутая, скучная, - в кругу друзей, в первый раз мне так легко дышится и так весело смеется. Она - эпицентр, она - воплощение всего светлого и прекрасного, что только может быть этим вечером. Мы вместе идем с занятия и распеваем японский опенинг, заставляя прохожих оглядываться:
"Ах, как прекрасен этот мир, нарисованный красками на холсте!"
Я знаю, что виновата только я. Для дружбы любви недостаточно - нужны остроумие, энергия, а главное, общие интересы. Она вся очарование, она вся жизнь, естественная и непосредственная, она вся в аниме - и я, запутавшаяся, даже самое лучшее в себе считающая эгоизмом и тщеславием, влюбленная то в творчество Достоевского, то в эпоху Грозного. Она рисует - я пишу, она образ - я слово. Она говорит, что я ее лучшая подруга, она утверждает, что меня любит... Не верю.
И холодно. И страшно. И пусто внутри и снаружи.
А самое жуткое - то, как в сердце мое прокрадываются подозрения в ее неидеальности. Я многое могу простить, я и прощаю многое, но следы остаются. Я даже обидеться, даже злиться на нее не могу - начинаю винить себя, дрожу от злобы на собственное унижение, а потом прошу прощения, что смела не так думать о ней хоть мгновение. Однажды это кончится, и, если быть честной... Поскорей бы!
"Ах, как прекрасен этот мир, нарисованный красками на холсте!"
Розы были хороши и свежи, но они - были. Мир прекрасен, но он - нарисован.
Мне страшно становится каждый раз, когда я слышу слова этой песни. Жестокая, до крови расцарапывающая душу ностальгия слышится мне в этих звуках.
Но все-таки каждый раз, когда мне мерещится, будто я счастлива, я напеваю именно ее.

@темы: странное от слова "страна", творимирство

---

Нытье

У меня творческий кризис)


Дело в том, что идей небывалая куча, если написать все, что собираюсь, это займет полгода, а то и больше. А еще есть попытки перевода, собирание перловки, интересные однострочниковые заявки. А писать не хочется.
Дело в том, что большая часть этих идей придумана как минимум месяца три назад. Тогда они казались реально интересными и меня увлекали, а теперь вот вдохновение конкретно на них ушло, потому что я давно уже увлеклась другими фандомами. Нет, старые я тоже люблю, но писать по ним так лень...
Сегодня я поняла, что забыла идею фика, который должна была начать писать. Причем идея была крутая, это я точно помню. А записей не сохранилось.
Сегодня я стерла весь мой план работы на полгода. Он у меня в сентябре появился, и всю осень очень меня стимулировал, потому что каждой работе был назначен срок, а если не успею - штраф. Но я перечитала его и поняла, что просто не хочу писать то, что собиралась. Вот никак. И при этом я помню, что идеи мне действительно нравились.
Почему я не исполняю их сразу же? Сейчас вот, например, меня клинит на миди по Грозному/Басманову. Но я знаю, что не напишу, потому что весьма слабо представляю себе быт того времени. Чтобы исправиться, я читаю исторические романы да умные книжки, а все это время занимает. И так вот примерно со всем.
И что вот делать? Сейчас - ладно, сейчас я миди пишу, но потом?

@темы: все говорят, что ныть нельзя, - я говорю, что буду!

---

Полынный вкус

Абсолютно унылый капельку слэшный оридж, длинный и скучный. Читать не рекомендую. Выкладываю только потому, что так много времени безрезультатно потратила на то, чтобы сделать из этого что-то приличное, что просто обидно.
Действие в будущем, перекличка времен должно было быть оправдано, но, естественно, ничего не вышло.


Пока это сложно назвать пыткой: все только начинается.

Палач уже ушел, на минуту оставив прикованного к стене узника наедине с высоким пустовзглядым человеком. Сейчас этот человек равнодушно заглянет в лицо еретика и уйдет, бросив, что вернется, когда тот будет готов.

И темнота. И тишина. И холод. И равномерно ударяющие в одну и ту же точку на темени, впитывающиеся в волосы кусочки влаги. Раз за разом, капля за каплей, долго-долго.

Сначала узнику тревожно и скучно, потом осознание своей единственности на много метров вокруг опускается на него и заставляет увязнуть в жутком предвкушении страданий. Соленое послевкусие собственной ошибки, приведшей сюда, под землю, под эти страшные в своей монотонности и непоколебимости мокрые прикосновения, опаляет глубинным стыдом.

Время растворяется во тьме. Сознание песком сыплется в полусон-полубред. Во рту металлический привкус, веки тяжко стремятся вниз, капли падают размеренно, медитативно. Из бездн сна вылазят образы, забывающиеся сразу, и настойчивые звуки: тревожные отголоски труб где-то вдали и отражающийся эхом от каменных сводов древнего каземата молитвенный речитатив.

*

- Говори, Виатор.

Тени застенка сбегаются в черные глаза инквизитора, прячась от слепящего света ламп.

Инквизитор с наслаждением ежится от холода. Во внешнем мире, наверху, уже неделю стоит небывалая жара, пару раз разрешавшаяся градом. Но грозы оставляли за собою лишь сгоревшие от попавших в них молний деревья. Ни следа от них не оставалось ни в безветренности раскаленного воздуха, ни в теплом и мягком асфальте дорог, ни в чахоточной желтизне травы.

Для спускающихся сюда холод - удовольствие. Для заключенных здесь - еще одна мука. Как будто нужны еще страдания...

Узник - Виатор - никогда раньше не верил слухам, что падение обыкновенных капель воды Инквизиция использует как пытку. Говорили, этот метод был выдуман еще в давние времена Первой Инквизиции. Говорили, самое страшное заключено в непонимании, что чувствуешь на самом деле, а что дорисовывает бьющееся в конвульсиях от монотонности сознание.

- В катакомбах! Под старым собором! Я все скажу, только уберите! Убе...

Он спускался сюда с надменно-прямой осанкой и ненавистью во взгляде. Он заходил в застенок с детской, наивной надеждой, что выдержит. Блики света, пробегая по золотисто-карим радужкам, уносили с собой малейшую тень сомнения в убеждениях. Сомнений не было и теперь, но все равно то, о чем он знал и раньше (знал ведь, с самого начала знал, что сломается), происходило.

Ни один еретик не выходил еще отсюда нераскаявшимся в своей ереси.

- Как часто и в котором часу?

Инквизитор и палач безучастны к его искаженному мукой голосу. Только на лице мальчика-послушника, шуршащего ручкой по бумаге протокола, можно заметить напряженно опущенные уголки губ и изломанную линию бровей - гримасу жалости.

- В полночь! Накануне праздников! Чаще - опасно! Отпустите, прошу, уберите меня отсюда! - Рыдания мешают говорить.

- Сколько человек?

- Двадцать! Тридцать! Не знаю! - Голос взмывается вверх и обрывается очередным всхлипом, а речь постепенно сменяется невнятным скулением.

Инквизитор видит, что дальнейшие расспросы бессмысленны: с каждым мгновением еретик все меньше способен контролировать свою речь. К тому же, все, что знать было необходимо, уже выведано.

Инквизитор подает знак палачу.

- Благодари Бога, падаль, - с нескрываемым презрением бросает тот, избавляя захлебывающееся стонами тело от тяжести цепей и беспощадных крошечных ударов.

Виатор дергается от последовавшего за этим пинка.

Послушник отворачивается, то ли от брезгливости, то ли от сострадания. "И это человек!" - полубеззвучно шевелятся его губы.

Инквизитор слышит, но даже не одергивает его. Он помнит день, когда сам впервые спустился сюда.

Тело выпровождается из пыточной в собственную камеру, лампы гаснут. Тонкие губы инквизитора растягивает холодная, неестественная улыбка. Он лучше всех знает, что по-настоящему больно пленнику будет еще нескоро.

*

У воды горький, полынный вкус. Виатор откашливается и отдает чашку обратно инквизитору, чей черный взгляд сдавливает грудь, заставляя вылететь из легких последние клочки кислорода. Смотреть в его глаза невозможно.

И узник не выдерживает:

- Я все сказал! Что вам еще нужно!

Минуло четверо суток, страшных темнотой и одиночеством. Минуло в камере, наполненной тяжелым от сырости воздухом с едва уловимым запахом плесени. Минуло с сознанием, наполненным двумя мыслями, каждая из которых способна свести с ума.

"Я обречен".

"Я предал их".

- Всего лишь имена. Инквизиция не хочет ждать месяц до следующего вашего собрания. Чем раньше еретики искупят свой грех, тем лучше для них же.

Разумеется, инквизитор не называет главную причину. Зачем еретику знать, о панике в городе из-за падения метеорита и того, что вода из большинства родников по неизвестным причинам приобрела странный вкус? Глава Инквизиции был уверен, что очередная массовая казнь поможет успокоить горожан. Странно, конечно, что сейчас, в конце двадцать второго века, при истинной вере, люди с языческой легкостью могут верить, что их беды - всего лишь наказание за проступки горстки еретиков. Но не более странно, чем существование Инквизиции, так много перенявшей от своей древней христианской предшественницы.

Пустые черные глаза встречаются с карими, в которых идет еще борьба, которые лучатся страхом, ненавистью, отчаянием и странной, неосознанной силой. Инквизитор готов поручиться: когда узник лишь спускался сюда, ее еще не было. Инквизитор знает: это объявление войны. И на его губы снова падает отблеск улыбки.

- Я уверен, Виатор, ты вполне способен назвать их добровольно.

- Я уверен, что нет.

- Успокаивать совесть тем, что признание вырвано под пытками - сентиментально и глупо.

- Не тебе говорить про совесть.

Еретик так категоричен, так верит в собственные слова, что экзекутору мерещится, будто этот поединок окажется интереснее обычного.

Но сейчас нужно только узнать имена, главное еще впереди.

Инквизитор зовет палача.

*

- Ты ведь понимаешь: то, из-за чего ты сюда попал, не стоит ровно ничего?

Для Константина предстоящий разговор - не только предлог на время забыть о том, что творится снаружи: о вязком дыме заводов, недавно наползшем на город, о странном новом виде саранчи, не погибающей даже от сильнейших биохимикатов и серьезно угрожающей голодом, о неясных слухах, заражающих людей паникой... Это еще и одно из немногих удовольствий, которые приносит ему работа, да и, в общем-то, вся жизнь - встретить, наконец, умного, гордого, сильного человека, пусть даже еретика.

И сломать.

- Я попал сюда из-за происков Инквизиции, а Инквизиция действительно не стоит ничего. Я понимаю.

Пытаться ехидничать после недели, проведенной здесь? Наверное, экзекутор и впрямь не ошибся в своей оценке.

- Я говорю про твое учение, - терпеливо произносит он.

Виатор молчит.

- Для меня - не стоит, - наконец поднимает он глаза. - Но ведь это не значит, что я отрекусь.

Удивление, на секунду прорвавшееся сквозь маску равнодушия на лице инквизитора, угасает.

- Что ты имеешь в виду?

Не то, чтобы Константин еще не догадался.

Узник морщится и с видимой неохотой отвечает, проклиная себя за то, как нелепо-возвышенно и глупо должны звучать его слова. Он произносит их лишь потому, что знает: инквизитор все равно добьется ответа.

- Я примкнул к еретикам, чтобы Церковь стала хоть немного слабее. Мне нет дела до богословских тонкостей, для меня не важна форма молитв и обрядов - это ведь всего лишь оболочка, всего лишь условность. Какое значение это может иметь для Всесоздавшего? Я равнодушен к идеям прогресса, мне безразлично, вернется ли наука к развитию или навечно останется на том уровне, на котором находится почти двести лет. Я верю церковным догматам во всем, кроме одного, заимствованного из христианства для того, видимо, чтобы служить оправданием. Не всякая власть от Всесоздавшего.

- Чем же тебе так не угодила Церковь? - поднимает бровь Константин.

Взор Виатора падает на выжженный на правом запястье экзекутора символ. Знак священников и инквизиторов, вензель, напоминающий то ли три буквы "в", то ли...

Экзекутор, почувствовав взгляд, убирает руку в карман.

- Застоем, жестокостью, Инквизицией! Тем, что вместе с технологическим прогрессом отрицает прогресс духовный. Тем, что с каждым годом становится все сильнее, и совсем скоро весь мир полностью подчинится ей. А ведь она непременно воспользуется этим и лишит нас последних остатков свободы!

В глазах Виатора искренне и открыто полыхает пламя.

- Лжешь. Но я и не настаиваю на ответе, - холодно пожимает плечами инквизитор. Он слишком хорошо знает людей: не может быть, чтобы этот мальчик пошел на риск быть пойманным Инквизицией только из-за высоких идей. Принципы не вера, они задевают лишь разум. Он только прикрывается ими и сам знает об этом. На попавшего под чужое влияние он не походит: его слова, пусть и не новые по своей природе, вовсе не кажутся словами другого человека - а значит, скорее всего, толчком послужила какая-нибудь мелкая трагедия вроде осуждения на казнь кого-то знакомого, кого-то, в чьей непогрешимости он был уверен. Учитель? отец? любимая? - не все ли равно?

Это было наивно. Глупо. Самоотверженно.

Константин бросает на пленника косой взгляд и - уходит, не завершив того, что начал.

*

- Отрекись.

Голос инквизитора до сих пор остается в ушах.

Это было давно, в самом начале пытки, а ведь после того, как все кончилось, были и тьма бессознательности, и тяжелая, неподвижная апатия только что очнувшегося. Это было давно: между "сейчас" и "тогда" уместилось такое количество боли, которое Виатор раньше не мог и представить.

Разве он виноват, что сразу после того, как холодный металл прикоснулся к коже, он уже не помнил своих убеждений и соглашался со всем, что говорил ему инквизитор?

Виноват. Пусть в словах не было ни единой искры правды и они ровно ничего не значили - виноват.

А еще он виноват, что казалось, будто экзекутор не только причина боли, но и единственный возможный спаситель от нее. Конечно, в какой-то мере так и было, но это не оправдание тому, чтобы смотреть на него с надеждой и необъяснимой уверенностью: этот человек не допустит, чтобы все стало совсем плохо. Не причина хотеть сказать то, что ему нужно. Не причина доверять.

И уж тем более не причина чувствовать нелогичную радость при виде того странного взгляда, которым одарил его инквизитор напоследок, и того, что сквозь ледяную маску лица пробивалось, кажется, что-то живое.

*

- Радуйся, ты еще увидишь их. Вы будете казнены вместе.

Инквизитор вовсе не обязан самолично спускаться сюда, чтобы сообщить это. Нет вообще никакой нужды предупреждать узника. Но подземелья - чуть ли не единственное место, куда можно спрятаться от расплавившего смог зноя. К тому же, Константин давно, с год назад, заметил, что чем дальше он находится от поверхности и пустых людских взглядов, тем спокойнее и правильнее чувствует себя. Чем больше вокруг тьмы - тем светлее ему, чем больше вокруг страданий - тем легче понимать себя, чем больше вокруг смерти - тем живее он сам.

И этот мальчик... Он тоже причина.

- Когда? - хрипло спрашивает Виатор. Ни страха, ни боли еще нет: они придут позже.

- Через неделю. Нужно дождаться их отречения.

Константин сделал все, чтобы откладывать казнь как можно дальше, но об этом еретику уж точно знать не следует. Константину и самому лучше забыть.

- А хочешь знать, какой именно будет твоя смерть?

Почему он интересуется мнением этого мальчишки? Обычно о способе казни преступники узнают уже на аутодафе, и нет никакой необходимости изменять традициям. Он не знает, почему хочет сделать предстоящее хоть немного легче для Виатора. Последнее время он вообще слишком многого не знает.

В тишине камеры слышно лишь дыхание двух людей и учащенный стук их сердец.

- Нет, - наконец мотает головой узник. - Если я узнаю, то буду постоянно представлять себе это, всю оставшуюся неделю. И бояться.

Экзекутор не знает еще и того, почему еретика потянуло на откровенность.

Нельзя сказать, чтоб он был против.

- Неизвестность еще страшнее. Ты будешь гадать и сомневаться, разве нет?

Еретик кивает.

- Буду. Но в точности знать, какою будет смерть - значит уже умереть.

Виатор никогда не думал так раньше (он вообще не любил думать о смерти), но стремление противоречить инквизитору заставляет его выдумать это и - почти что - поверить.

- Неделей раньше, неделей позже... Неужели ты еще на что-то надеешься?

В голосе Константина даже нет насмешки.

- Все в руках Всесоздавшего, - отводит глаза еретик.

Он не верит в смерть.

*

Нет сил даже молиться. Или дело не в том, что нет сил?

Шаг, шаг, шаг. Разворот, шаг, шаг, шаг...

В камере слишком тесно. Хочется на поверхность, нет - в бесконечную паутину тоннелей, в запутанную сеть катакомб. Чтобы было темно и тихо, и только эхо от шагов.

Разворот, шаг,шаг, шаг...

Странно, но мыслей о смерти почти нет. Зачем? Осталось еще целых семь... шесть... пять дней, а это целая вечность. Пару раз Виатор просыпается от кошмаров, странных видений, когда боль почти как настоящая, но это страх пыток, а вовсе не смерти. В нее невозможно поверить. Это всего лишь абстракция.

А еще в этих снах есть черные глаза, тонкие губы и голос, ровный и сухой. И почему-то хочется видеть их не только во сне. Это мучает гораздо сильнее и страха, и вины за то, что где-то сейчас наверняка пытают людей, которые в прошлой жизни были дороги ему.

*

Стоны и слезы, свист плети - надоевшая рутина человеческих страданий. Какое сочувствие может вызвать этот окровавленный женский полутруп? Инквизитор не чувствует ничего, кроме скуки и легкой брезгливости.

Он даже не слушает ее признания: все равно мальчишка-послушник запишет важное. К тому же, разве может она признаться в чем-то сверх того, что сам экзекутор и сочинил?

Он почти не раздражается, когда сообщают, что сегодня придется выпытывать лживые слова еще у двоих узников. По какой-то странной причине (последнее время слишком много странного...) в рядах служителей Церкви началась эпидемия, и многие коллеги Константина сейчас либо мечутся в горячке, либо остывают в наспех сколоченных гробах. А это значит, что количество узников увеличивается, а инквизиторов - уменьшается.

Константин почти не думает обо всем этом.

"Начало казни назначено на десять утра, стало быть, на улицу тебя выведут в девять тридцать. Наручники будут царапать кожу, двое стражников отследят каждый твой шаг до машины, в которой тебя повезут. Путь покажется долгим: три длинные улицы. Ты будешь бережно ловить каждое впечатление. Тебе будут приятны и тряска, и серая обивка кресел под твоими пальцами, и насмешливое любопытство толпы," - вот что он должен был сказать!

"Ты будешь удивляться, как это раньше не понимал, какое это богатство - полчаса жизни. Ты будешь мучительно вспоминать прошедшее. Но как только к тебе придет светлейшее воспоминание, ты почувствуешь на себе тяжелый взгляд другого приговоренного, того, что будет сидеть возле тебя," - все эти слова и тогда были у него на языке, так почему же?

"И ты вспомнишь о своем предательстве, о пытках, о глупой ошибке, позволившей Инквизиции вычислить тебя и все твое общество. Тебе захочется, чтобы тот человек смотрел на тебя с презрением и ненавистью, чтобы бросал обвинения, но будут только страх, усталость и тишина.

А потом ты заметишь, что уже вторая улица подходит к концу. А вот из-за поворота появится площадь. Ты будешь подавлен мыслями о смерти, тем, что вот-вот привычному существованию придет конец. У тебя появятся богохульственные мысли, сомнения в том, что ждет тебя там - впрочем, все это только умозрительно, ты слишком молод и наивен, чтобы по-настоящему поверить в собственную смерть.

Когда ты ступишь на ступени, ведущие на помост, уже будет звучать приговор. Сожжение, древняя казнь, древнее Первой Инквизиции, древняя, как вольнодумство! Ты передумаешь за оставшиеся до смерти минуты столько, сколько не передумал за все заточенье; ты будешь жить в полном смысле этого слова. Ты безучастно кивнешь на вопрос о раскаянии и машинально повторишь все, что от тебя потребуют. Не потому, что ты трус, а потому, что не увидишь смысла отпираться.

По поленьям пробежит первый язычок пламени, а потом оно подберется и к тебе. От ужаса ты потеряешь всякий контроль над собой, будешь кричать и вырываться, а самое страшное - ты наконец поверишь в смерть".

Сказать все это было так просто.

"В точности знать, какою будет смерть - значит уже умереть", - говорил Виатор.

Константин хочет, чтобы он жил.

*

Если Виатор не запутался в счете дней, завтра его не станет.

- Эта ночь последняя, - подтверждает догадки сдержанный голос инквизитора.

Виатор вздрагивает от неожиданности.

- Вам нужно еще что-то? Но я все сказал и от всего отрекся!

Инквизитор, не ожидавший столь явного признания слабости, недоверчиво приподнимает брови.

- Нет, мне ничего не нужно. Нужно тебе. Разве не так? - Речь звучит холоднее, чем хотелось бы Константину. Он готов позволить себе быть мягче обычного, но выработанная годами сухость не может исчезнуть в один момент.

А еще - даже самые лучшие намерения не способны находиться рядом со злым отчаянием во взгляде еретика.

- Уйдите! - резко вскидывает голову Виатор. - Мне нужно думать и жить, вы не посмеете отобрать у меня последнюю ночь!

Инквизитор усмехается и, отойдя к противоположной стене, опускается на пол. Свет льется сверху; на лицо падают тени, до неузнаваемости искажающие тонкие черты.

Виатор не знает, чего ожидать дальше. Невольно вспоминается, как этот человек являлся к нему во снах и как хотелось (почему? зачем?), чтобы он пришел сюда еще раз перед казнью. В молчании скрывается напряжение, такое острое и осязаемое, какого никогда не бывает ни на допросе, ни в одиночестве. Такое возникает только при осознании, что незнакомый и всем далекий человек почему-то катастрофически нужен тебе.

Но однажды гнетущая тишина не выдерживает и взрывается тихой просьбой:

- Расскажите, как сейчас там.

Виатор всей кожей ощущает, как глупо и фальшиво это звучит, но молчать не может.

- Говорят, скоро конец света, - презрительно пожимает плечами инквизитор. - Церковь утверждает, что слухи ложны, но остановить их не в силах.

- Все так плохо?

Константин кивает.

- Мне, должно быть, повезло, что я могу уходить от этого сюда.

И во мгле чувствовать себя светлее. И, купаясь в человеческих страданиях (не тех, новых, болезненно-неестественных, что снаружи, а исконных, за десятилетия пропитавших стены этого места), чувствовать себя хоть немного живым. Неважно, что происходит наверху - так было и так будет.

- А я был бы счастлив скорее оказаться там, - выдыхает Виатор. - Здесь меня как будто и нет, а там, пусть меня и казнят, я проживу еще немного.

- Может, в чем-то ты и прав, - отворачивается экзекутор.

Еретик улыбается понимающе.

- А расскажите про себя, - вздергивает он голову и смотрит прямо в глаза инквизитору. - И... Я ведь до сих пор не знаю вашего имени!

- Не думаю, что имя тебе что-нибудь скажет, - поднимает брови тот.

- Но биография - скажет.

- Как хочешь. Я родился в семье знатной и глубоко религиозной, - в голосе Константина отчетливо звучит сарказм. - Когда был таким же юношей и, соответственно, идеалистом, как ты, искренне верил в то, чему решил посвятить жизнь. Я считал, Инквизиция и впрямь сделает мир лучше, а веру чище. Потом я понял, конечно.

- А почему вы не ушли? Если поняли, что были неправы, то как же... - перебивает Виатор.

- Думаешь, покинуть Церковь так просто? Знак не стирается с руки никогда. Жаль, я не учел этого, когда действительно верил.

- Когда действительно верили? А сейчас? Неужели вы...

- Если честно, мне просто безразлично это. Я не знаю, действительно ли Пророк бессмертен по воле Всесоздавшего или, например, из-за применения достижений науки того времени. В конце концов, что мы о ней знаем? И я не вижу никакой разницы между адом и посмертным небытием. Все лучше, чем здесь.

- И... И вы говорите об этом так спокойно? Из нас двоих именно вас стоило бы завтра казнить!

- Разумеется. Но ведь ты никому не скажешь, - констатирует факт инквизитор.

На самом деле он вовсе не так уверен. Но ему нужно было сказать это: слишком долго молчать опасно, сорваться было бы слишком легко.

Сказать, правда, хотелось именно этому мальчишке.

Неважно.

- Вы так доверяете мне? - лицо Виатора искривляется то ли в улыбке, то ли в усмешке. Он сам не решился еще, что чувствует по поводу слов этого человека. Да и его самого тоже.

- Кому еще доверять, как не обреченному на смерть?

По телу еретика пробегает вполне заметная дрожь. Пальцы сгибаются в кулак, костяшки белеют от напряжения.

Константин поднимается со своего места. Пару раз он измеряет комнату шагами точно так же, как это недавно делал узник, а потом вновь опускается на пол, но уже лишь в паре метров от Виатора. И терпеливо дожидается, когда у того пройдет приступ ужаса перед надвигающейся гибелью.

- Расскажи про то, как ты был счастлив, - просит через некоторое время Виатор. Его голос дрожит и звучит так беспомощно, будто принадлежит вовсе не тому человеку, который даже перед пытками мог стыдиться сентиментальных истоков своих идей.

Ему хочется снова жить, пусть даже через другого человека. Тем более - именно этого человека.

- Я не был, - ответ инквизитора отдает льдом. - Разве что в детстве, но детства я не помню.

- А в юности? Неужели ничего?

- Все это было ошибкой.

- И неужели вы ни разу не любили?

- А ты сам?

Мальчик опускает голову.

- Я не успел. Из-за вас и таких, как вы. Но я жил, хоть немного, но все же!

- Тогда и рассказывать должен ты, - усмехается Константин.

Что же, воспоминания - тоже выход.

- Я возвращался домой из столицы, куда хотел поступить в университет. В поезде мне сказали, что в родной провинции произошло землетрясение. К счастью, мой город не пострадал, но проезд все равно был закрыт. Поэтому я и застрял на пару дней в одном из бедных городишек. Гостиница, конечно, оказалась местом грязным и шумным. Комнатушка, которую мне выделили, была такой маленькой и душной, что я не смог усидеть в ней и пары часов и спустился вниз, на первый этаж, где располагался трактир. Народу было много, и мне пришлось подсесть к какому-то мужчине. Он был, похоже, из богатых купцов, лет тридцати, с лицом волевым и жестоким каким-то. Молчал больше, мы парой слов перекинулись, но не больше. А вот хозяйская дочка (она нам питье разносила), с ним только и говорила. Про дочку я рассказывать и буду.

- Ты же говорил, что влюблен не был, - поднимает брови Константин. Не то, чтобы он действительно подумал об этом, просто не поддеть было невозможно.

- Я и не был! Слушайте дальше, - досадливо отмахнулся узник. - Красавицей ее сложно было назвать, у посетителей она, как я понял, внимания особого не вызывала, но меня ее лицо сразу заинтересовало. Она была на год-два младше меня, подвижная, так и брызжущая энергией. У нее был длинный необычный разрез глаз и удивленно изогнутые черные брови, нос резко курносый, а подбородок острый, выступающий вперед. Голову она держала надменно, и была в ее лице какая-то насмешка, не злая - отчаянная. И слова ее были жестокие, колючие. Не помню дословно (тогда я не придавал этому никакого значения), но она сказала ему громко, во всеуслышание: "Я настолько хорошо тебя поняла, что мне даже не интересно, успеешь ли ты меня довезти до дому прежде чем бросишь". Он усмехнулся, а возражать не стал, даже не оскорбился. Он относился к ее выходкам очень спокойно, снисходительно даже, будто позволяя ей поиграть напоследок. Было тяжело и смутно смотреть на них, было жаль девочку: ясно было, что она падает. Но я сидел до закрытия, даже после того, така эти двое ушли. Идти в комнату сил не было, и я вышел на улицу.

Виатор останавливается, переводя дух.

- Улицы были узкими и пыльными, как и всегда. Фонари не горели, отчего звезды казались неестественно яркими и близкими. И луна была как кровь, тоже небывалая, какую я раньше никогда не видел, а может, просто не замечал. Я вышел на середину улицы и увидел ту самую девушку. Она, видимо, тоже не могла уснуть и, вместо того, чтобы сидеть у себя, сбежала, можно сказать, из дому. Но тогда я подумал, что это свидание, с тем самым мужчиной, наверно, и отошел на другую сторону улицы, где было еще темнее. Но она явно не собиралась никуда идти и никого не ждала. Она опустилась на скамью недалеко от входа, явно нервничая. Движения были поспешны, усидеть на одном месте она не могла, а через пару минут вдруг застыла, спрятав лицо в ладонях. И я подошел к ней.

Инквизитор разглядывает его лицо внимательно, испытующе. История уже давно наскучила ему.

- Когда я опустился на скамью рядом, она вздрогнула и резко подняла голову. Смотрела с таким вызовом, с такой ненавистью, что я чуть не отпрянул, но в то мгновение мне стало непреодолимо любопытно. Я только тогда понял, какое странное и сильное это существо: тут сложились и эта свежая, новая ночь, и неизгладившееся облегчение, что мой город цел, и этот ясный ненавидящий взор...

- Так все-таки влюбился? - усмехается инквизитор.

- Ну слушай же! - Виатор и сам не замечает, как переходит на "ты". - Она молчала и смотрела, все так же зло и напряженно, а я не знал, что сказать. Очень боялся, что она поймет меня как вы, - бросает еретик еще один взгляд исподлобья. - А потом я, неожиданно даже для себя, начал говорить и говорить: о том, куда еду, и зачем, и откуда, и как странно было узнать о землетрясении, и как волшебна эта ночь. Она молчала и слушала, заметно расслабляясь. А потом вдруг улыбнулась и сама начала рассказывать, сначала про город, потом про отцовскую гостиницу, смеялась над моим недовольством. Потом вспомнила, что я сидел за одним столиком с тем человеком, вокруг которого она все крутилась. Когда я подтвердил это, она нервно расхохоталась и принялась расспрашивать меня, что именно я видел и думал. "Ясно было, что я люблю его, или нет?" - казалось, она прямо так и спросит. Ей будто бы доставляло удовольствие компрометировать себя перед почти незнакомым человеком. И не от желания выговориться это было: она хотела, чтобы я презирал ее, чтобы осуждал...

- Чтобы утешал и отговаривал, - подсказывает Константин. Виатору чудится насмешка в его голосе, но он абсолютно серьезен.

- И это тоже, наверно. Но я был просто испуган напором, отвечал что-то невнятное. А потом она, видимо, махнула на меня рукой и начала рассказывать собственную историю. Она говорила, что "тот человек" (она так и не назвала его по имени) появился в городе с полмесяца назад и должен был уезжать на следующий день. А она влюблена в него, то есть, поправлялась она сама, выдумала со скуки, что влюблена. В этом месте ее голос звучал особенно жестко, словно ей действительно нравились эти самообвинения.

Инквизитор кивнул:

- И нравилось, наверняка нравилось.

- Не знаю, - внимательно разглядывает Виатор его профиль. - Странно это и неестественно. Но, с другой стороны, зачем-то же она это делала?.. Так или иначе, она продолжала говорить. Тому человеку она тоже приглянулась (так и сказала: "приглянулась", да еще усмехнулась зло), и вот уже десять дней, как он ответил на ее признание. Она говорила, что он давно уже противен ей, что она презирает его, но все равно просила увезти ее с собой, и он согласился. Она говорила, что завтра "упадет в пропасть", говорила, что он и недели ее у себя не продержит, бросит при первом удобном случае, а о женитьбе даже и речи нет. А потом она снова спрятала лицо в ладони и разрыдалась. И когда это произошло, мне стало гораздо проще, да и ей, похоже, тоже. Из существа странного и непредсказуемого она превратилась в простую женщину, несчастную и запутавшуюся. Что странно, я вовсе не ощущал неловкости. Мне казалось, что это не слезы горя, а гроза после духоты и жары, за которой всегда следуют свежесть и обновление. И когда через несколько минут она подняла взгляд, на ее мокром лице блестела улыбка. Она окинула взглядом грязную улицу и сияющее небо и снова начала говорить. На этот раз в ее словах не было ни жара, ни отчаяния. Она шептала: "Я никогда не думала, что мои последние сутки будут столь чудесны. Почему перед тем, как разбить жизнь, думаешь, что она безумно прекрасна?" Ее глаза блестели, а на лице было разлито необыкновенное одухотворение. Казалось, если бы хоть дуновение ветра шелохнуло ее волосы, она тотчас вскочила бы и унеслась за ним. А воздух был свеж и мертвенно неподвижен.

Виатор мечтательно откидывает голову назад.

- Потом я спросил, зачем же она хочет сделать это. Она посмотрела пронзительно, будто еще был смысл что-то от меня скрывать, и после секундного колебания принялась объяснять. То, как ненавидит она эту грязь и духоту, то, как беспросветно скучны и гнетущи ежеутренние молитвы в соборе, как родители примериваются к каждому юноше, выбирая жениха. То, как хочется наружу, неважно куда, главное, чтобы все изменилось, чтобы там было хоть капельку больше свободы и жизни. И я ответил, что больше жизни, чем в этом месте в это самое мгновение не бывает. И поцеловал ее.

Еретик осторожно скосил взгляд на Константина, но тот промолчал, погруженный в мысли.

- Сначала она замерла изумленно, а потом молниеносно отскочила и взглянула на меня так разъяренно, что мне стало страшно. "Это было не в том смысле, как ты решила," - начал я оправдываться. Я действительно не был влюблен или что-нибудь в этом роде. Я просто не знал тогда, как по-другому выразить свои чувства: слова не значили ничего, а не выразить я не мог. И она поняла, умная, чудная девочка, она поняла. И поцеловала в ответ, осторожно и в то же время так удивительно свободно...

Виатор незаметно для себя самого прикасается пальцами к губам, словно желая задержать ускользающие воспоминания.

- И вот в эти-то мгновения я и жил, по-настоящему жил, - завершает он свой рассказ. Каземат снова затопляется молчанием.

- Ну, а что потом? - раздается сосредоточенный голос инквизитора.

Еретик долго не может решиться ответить. Константин видит, как воодушевление стирается с его лица, уступая место гневной тоске. Глаза разгораются еще ярче.

- Примерно через год мне снова довелось ехать в столицу, и я, конечно, остановился в том городке. Мне самому было интересно, что с ней сталось. Я расспрашивал о ней хозяина гостиницы, ее отца, и он сообщил, что она мертва.оказалось, тот мужчина и впрямь бросил ее на третий же день. В город она вернуться сумела, но, разумеется, ты представляешь, как отнеслись к ней в городе: отлучили от церкви да чуть не выгнали из дому. Не это самое страшное, конечно; страшно презрение, которым ее обливали те, кто и пальца ее не стоил. Может, ей стоило бы смириться, попытаться привыкнуть к этому: все равно со временем разговоры бы поутихли, а может, кто-нибудь, желающий щегольнуть своим благородством и всепрощением, даже взял бы ее в жены. Она и пробовала смириться. Вот только однажды, когда священник, встретив ее на улице, принялся обвинять и унижать ее прилюдно, она не вытерпела и сорвалась. За это ее и сожгли через месяц, - заканчивает Виатор свою историю.

На лбу инквизитора залегла тяжелая складка. Глаза кажутся еще чернее обычного.

- Именно поэтому ты и примкнул к еретикам, - - не спрашивает, утверждает он.

Виатор молчит, уперев взор в темную стену. Минутная приподнятость не оставила и следа, только разве что тоску по полной, яркой, живой свободе. Виатор не замечает, в какой момент Константин оказывается совсем близко. Виатор не сопротивляется, когда тот его целует.

Инквизитор прикасается к его губам как-то неуверенно, будто боится своего порыва. А Виатор разжимает зубы, пропуская, а через несколько секунд даже целует в ответ. Почему-то именно в этот момент он понимает, как же ему холодно.

- Это было совсем не так, как тогда, - говорит он, когда Константин отстраняется. - Сходство только поверхностное. Аналогия не удалась.

Инквизитор снова одевает мертвенно-ледяную маску. Глаза вновь тускнеют, и из грифельно-черных становятся какими-то серыми, будто выцвевшими.

- Я целовал тебя не так, как ты ее, - отрывисто бросает он.

- Ты...

- Нет, - отрезает инквизитор, сам толком не зная, что именно отрицает.

Виатор напряженно всматривается в его лицо. Темнота кажется еще гуще. Слышно тяжелое, сбивчивое дыхание обоих.

- В любом случае, я должен ответить, - произносит он. Во второй раз губы встречаются жестче и требовательнее. Виатор целует с таким отчаянием, что Константину кажется, будто тот таким образом хочет передать, спасти от смерти свою душу.

Инквизитор тоже начинает замерзать. Не снаружи, правда, изнутри.

Он отталкивает Виатора и со словами "Скоро рассвет. Мне пора" покидает камеру.

Он знает, что никогда больше не увидит еретика, потому что сил прийти на казнь в себе не найдет, но все равно не оборачивается.

*

Константин не думает о том, как умирал его узник. Точнее, старается не думать. Вот только мысли все время возвращаются к этому. Как можно запретить себе думать о чем-то, когда ты один, а времени больше нет?

Новое, последнее в череде (почему последнее, Константин объяснить бы не смог, но чувствовал, что это так) землетрясение застало его в подземельях. Выход завалило. Лампы испуганно моргнули - и угасли. Никакого желания идти к ненавидящим его пленникам у инквизитора не было, и поэтому он свернул в ближайший каземат - по странной насмешке судьбы, тот, в котором недавно был заключен его еретик.

Никакого смысла бороться за жизнь он не видел. Не потому даже, что не было за что бороться. А ведь не было, верно? Инквизитор не хотел знать, что сделал с ним Виатор.

Никакого смысла бороться не было просто потому, что Константин до последнего не хочет видеть того страшного, чуждого, великого, что происходит снаружи. К тому же - времени больше нет, а значит, он уже мертв.

Что тогда было? Зачем были те разговоры, те посещения, те поцелуи? Почему пустота внутри разрослась еще больше, почему смысл так и не стал яснее? Разве что виднее стала искаженность и омертвелость всего вокруг, в том числе и его самого.

Может, и лучше, что все наконец кончилось, кончилось для всех, абсолютно, бесповоротно?

Константин не боялся будущей расплаты за грехи. Он боялся одного - мерных мыслей, прицельно бьющих в одну и ту же точку души. А может, это и есть уже его персональный ад?

Где-то за стеной равномерно падают капли воды, разбиваясь на миллионы осколков о ледяной бетон пола.

Пока это еще сложно назвать пыткой - все только начинается.


е]

@темы: творимирство

---

Петербургские улицы

Стихи про очередную субличность


Петербургские улицы. Горько?
Как предчувствие - в черном была.
Алым светом слетается зорька
На златые Москвы купола.

Петербургские улицы. Тайна.
Растрепалась тугая коса.
Так, нечаянно, встретили рай на
Мимолетных четыре часа.

Петербургские улицы. Вместе.
Запиналась, как будто пьяна.
В платье белом, подобно невесте,
Я стеклянно гляжу из окна.

Петербургские улицы. Ложно?
Счастье ль бликом мелькнуло луны?
Мерным слогом молитв, больно, сложно,
Ухожу в невесомые сны.

@темы: расчетверение личности

---

Опричнина

Я окончательно влюбилась в эпоху опричнины.

А конкретно - в Федора Басманова, в Курбского, ну и, конечно, в царя. А еще Мария Темрюковна ничего так.
Я давно уже задолбала всех друзей рассказами про то время. Довела свою подругу до того, что она рисует Басманова, и теперь мне стыдно перед ними обоими. Одноклассники смотрят все страньше и страньше.
Я начала смотреть фильмы, хотя вообще не люблю это. Я прониклась величием Эйзенштейна (особенно когда посмотрела все остальное, что снято по той эпохе). Книжку какую-то нашла, читаю вот.
Конечно, все началось со слэша, но сейчас мне уже кажется, что я буду обожать их даже безо всяких намеков.
Когда я наткнулась на упоминание о Крупской, мне поплохело, потому что Курбский принял фамилию Крупский, когда уехал в Литву и они, выходит, из одного рода. Когда я наткнулась на упоминание о поэте Вяземском... Ну, вы поняли.
Давно уже сложилось свое представление об отношениях Басманова и царя. Хоть фанфик пиши, на миди точно идей хватит. Правда написать, что ли? У меня с историей слишком печально все, не вытяну... Ну и ладно, мало ли кто не вытягивает, чем я Эшпая того же лучше.
Чувствую себя ужасной ветренницей, что уже второй раз с начала учебного года изменила Достоевскому.
Я про этих личностей ничего толком не знаю (про Басманова вот при всем желании информацию тяжко найти), но они мне уже как родные. Вот правда. Вот совсем.

@темы: заткните Витомиру!, шестнадцатый век

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Что-то со мной снова не то

Была на олимпиаде по литературе...

1. Я привыкла перед олимпиадами и экзаменами просить помощи у кого-нибудь из тех, по кому фанатею. На этот раз - у Достоевского. Ну, и ходила благословляла трех одноклассников, которые тоже участвовали вместе со мной: "Да пребудет с вами Федор Михайлович!" И чей же рассказ нам дали на анализе прозы? Достоевский явно откликнулся на просьбы и решил принять в нашей судьбе живейшее участие. И рассказ этот я, кстати, на днях читала уже.
2. Заканчиваю сопостовительный анализ стихотворений: "Мне понравились оба стихотворения, но предпочтение, пусть и после долгого колебания, я отдаю произведению Полонского Жуковского". Вот так и было...
3. Ну, а в результате меня подруга, раньше узнавшая резкльтаты, в сообщении назвала "попедителем". Воистину так.

е]

@темы: классическое, заткните Витомиру!

---

Потерянное

Фандом: "Отцы и дети"
Пейринг: Базаров/Павел Петрович
Размер: мини
Рейтинг: G


На Дрезден опускался свежий июльский вечер. Быть может, ровно год назад он впервые увидел... А может, и нет: Павел Петрович не помнил дату того дня.

Мимо окна с шумом проехал чей-то экипаж. Через полчаса начиналась долгожданная премьера в театре, на которую Кирсанов тоже поехал бы, если б овладевший им сплин не помешал планам.

Письмо от брата белело на письменном столе. И Николай Петрович, и Аркадий были, казалось, счастливы в своей новой жизни. От листа, исписанного аккуратным почерком, веяло теплом и покоем. А еще оно напиминало о Марьино. А Марьино напоминало о...

Павел Петрович никогда бы не подумал, что сумеет полюбить еще раз. Но любовь к княгине Р., исказившая всю жизнь, давно потускнела в его душе. А вот другая...

Он понял, чем это было, лишь когда Базаров умер. Известие, принесенное побледневшим Аркадием, оглушило его. Разумеется, Павел Петрович сохранял маску ледяной вежливости перед семьей, но дрожание рук выдало его. Не ответив на обеспокоенный взгляд брата, он предпочел удалиться в свои комнаты. И вот тогда, когда претворяться больше не было смысла, он и признался себе в тех чувствах.

Сначала аристократу казалось, что Базаров, подчеркнуто грубый, отрицающий все истинное в жизни, вызывает только презрение, смешанное с изрядной долей раздражения. Потом Павел Петрович возненавидел его за собственные ошибки, допущенные в многочисленных спорах. Кирсанов так и не понял, когда именно в эти отношения закралось что-то иное, но отчетливо помнил момент, в который должен был обо всем догадаться.

Тогда он видел, как Базаров наклонился к губам Фенечки. Он и раньше замечал взаимное притяжение, связавшее их, а потому неосознанно следил за ней. И в то мгновение, став невольным свидетелем поцелуя, Павел Петрович почувствовал с необычайной ясностью, что лишается чего-то необходимого. Ненависть к Базарову проснулась незамедлительно: кого же еще можно было винить в происходившем?

Нужно было суметь понять, что именно Базаров - необходимое. Тогда бы все сложилось иначе и, несомненно, лучше.

Павел Петрович встал из-за стола и прошелся несколько раз по комнате, желая выкинуть из головы мысли о потерянном.

Как просто оказалось убедить себя в любви к Фенечке! Как легко было перенести ревность с Базарова на нее! К тому же, ее лицо действительно обладало сходством с лицом Нелли. А Базаров? Мало того, что он был мужчиной, он был еще и полной ее противоположностью. Сильная воля, необыкновенная цельность характера, тонкий ум, внешняя простота вкупе с непрекращающейся ни на минуту внутренней работой - это было совершенно не похоже на ту, роковую любовь Павла Петровича.

А потом - дуэль. Ему до сих пор было стыдно за свой глупый, заносчивый вызов. Но тогда казалось невозможным поступить иначе. Ненависть захлестывала, перемешиваясь с острой, жалящей ревностью и подсознательным ощущением, что это должно как можно скорее закончиться, что нужно разрубить Гродиев узел эмоций прежде, чем произойдет непоправимое. Что именно, Кирсанов не знал и сейчас, когда обрел способность здраво оценивать и анализировать свои прежние поступки. Но он знал: продолжать находиться рядом с Базаровом было опасно.

Почему Базаров, несмотря на свое отношение к дуэли, все же согласился на нее, Павел Петрович не понимал. Его ирония и ехидство, полное пренебрежение к возможности собственной смерти бесили Кирсанова. И когда он говорил, что намерен драться серьезно, то имел в виду именно это. И когда щурился, старательно целясь, и когда настаивал на продолжении дуэли - тоже.

Но был он искренен и в тот момент, когда назвал Базарова благородным, тут же поправившись, впрочем, что являлся он таким только сегодня. Что значили те слова? Конечно, они были верны и объективны; конечно, поправка уничтожила весь эффект комплимента - но все же...

А когда Базаров уехал? Павел Петрович досадливо поморщился: уж тогда-то он обязан был догадаться, что не просто так кольнула его сердце странная боль, что не уязвленное самолюбие в нем говорит и не тоска скорого бесповоротного отказа от Фенечки! Но нет, он не мог не то что признать - разгадать свои чувства. И поэтому сейчас к глухой тоске примешивалась досада в очередной раз уязвленного самолюбия и застарелая, так и не выветрившаяся ненависть.

После смерти Базарова и признания себе в своих чувствах Павел Петрович не мог больше оставаться в Марьино. Каждая комната здесь хранила память о его присутствии, невозможно было не вспонить о нем, заходя в столовую или прогуливаясь возле беседки. Тянуло съездить на могилу, но Кирсанов упорно отказывал себе в этом. Ему казалось, что это будет крушением всего, финальным аккордом, последней точкой романа. Потому он и уехал в Дрезден: нужно было сбежать от искушения и от воспоминаний.

Павел Петрович снова бросил взгляд на письмо. Ностальгия охватывала его все сильнее.

Поправив и без того безукоризненно сидящий клетчатый пиджак, он вышел из комнаты и приказал подавать экипаж. Театр был совсем близко, он еще успевал на премьеру. Сбежать от себя не удастся, конечно, но, может, получится отвлечься светскими беседами и прекрасной игрой актеров. Пусть лучше мысли вернутся вечером, когда Павел Петрович, стоя перед иконой, будет молиться за упокой грешной, ненавистной, любимой души Базарова.
]

@темы: классическое

---

Как мы изучаем "Отцы и дети"

А ведь раньше мне казалось, что слухи о гомоэротизме в "ОиД" сильно преувеличены...

Как-то так получается, что все наши обсуждения в классе этого несчастного произведения рано или поздно касаются слэша. Даже когда раньше, в классах восьмых-девятых наша учительница упоминала "ОиД", почти всегда приходило к этому. Теперь же, когда мы офтциально его просходим, мне вообще страшно на литературу приходить)
Урока пока что было три.

На первом учительница стала говорить о том, что из деталей образа Павла Петровича ее больше всего поражают розовые отполированные ногти. Кто-то из класса явно подумал о геях (я точно знаю, потому что он сидит прямо за мной и я отчетливо слышала бормотание про "пидоров") и сказал: "Вот когда еще все началось..." Не знаю, о чем подумала учительница, но она сказала так: "Да нет, еще раньше. Онегин вот тоже думал о красе ногтей". Витомира каваилась еще несколько уроков.

На втором уроке случилось сразу два счастья. Во-первых, кто-то начал говорить о дружбе Аркадия и Базарова, и я многозначительно высказалась, что это была не совсем дружба. Во-вторых, мы стали говорить про Николая Петровича. Говорили про то, что физически он еще вполне ничего, а вот морально уже все бесперспективно и печально. Учительница: "в свои сорок лет он еще ребенка родил..." Кто-то из класса: "Ну, как бы он ребенка родить не мог..." Все радуются и ликуют, а Вита опять уходит в неадекват, ибо где-то видела фанфик с таким сюжетом.

Третий урок. Учительница: А через что еще выражается образ Базарова?
Я: Через сопоставление с другими персонажами
Учительница: Да, Тургенев постоянно спаривает Базарова с кем-то. Слово я не очень точно подобрала, конечно... Так с кем же Тургенев спаривает Базарова?
Класс нервно хихикает.
Я: С Павлом Петровичем, с Аркадием...
Учительница: А еще с Одинцовой и Ситниковым.

Четвертый урок. Мало того, что меня спросили о том, что я думаю о дружбе Базарова и Аркадия... Я сказала, что друзьями онои не были, настоящим нигилистом Аркадий не был, а примкнул к ним только потому, что попал под влияние Базарова. И еще что-то про базаровскую харизму добавила. На что учительница прореагировала так: "Да, в Базарова было невозможно не влюбиться..." Иногда мне кажется, что она сама тот еще слэшер, только скрывает

Пятый урок. Дело в том, что у нас в классе есть личность, которую я старательно подсаживаю на классический слэш.
И мне хватило ума рассказать ей идею своего фанфика, в котором Павел Петрович любит не Фенечку, а Базарова, но думает, что любит Фенечку (ага, я знаю, что это тупо и неадекватно, но почему-то драбблы по классике у меня получаются именно такими). Ну вот и зашла у нас речь о причине вызова на дуэль...
Кто-то: Павел Петрович любил Фенечку.
Подруга: А мне кажется, он любил не совсем Фенечку.
Пауза. Мое сердце обрывается.
Подруга (продолжает): Он видел в ней княгиню Р...
Я умираю от облегчения.
Самое странное, она сама поняла, что сказала, только когда я после урока спросила ее, за что она так надо мной издевается.

Вот что, вот что это? Счастье-то какое, что теперь мы на Гончарова перейдем, а у него слэшных намеков я не вижу...

запись создана: 23.10.2011 в 19:07

@темы: классическое, заткните Витомиру!

---

Годовщина:)

Прошел ровно год с того дня, как я впервые выложила фанфик на фикбук)

@темы: заткните Витомиру!

---

Прекрасное далеко

Стоит ли ставить точки над ё?

Фандом: Axis Power Hetalia
Персонажи: Россия, НМП
Рейтинг: G
Размер: мини
Предупреждение: а автора плохо с историей. Не надо его в это тыкать, надо его просвещать.

Глава 1

Слышу голос из прекрасного далёка,
Голос утренний в серебряной росе.
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.


Алёша толком и не помнил, как отряд вернулся обратно в Казань. Голова кружилась, а перед глазами всё стояло и стояло лицо, полузнакомое, получужое, искажённое болью. Нет, этот человек не был первым убитым им белым. Всё совершенно иначе.

- Алёша? Ты собираешься идти? - окликнул его мягкий светлый голос. Однополчанин, Иван Брагинский, смотрел с ожиданием.

Мелькнула и скрылась в дверях казармы шинель самого замешкавшегося, не считая их, солдата.

Брагинский считался Алёшиным другом. Зачем это было ему, никто не знал; возможно, просто со скуки. Алёшу же тянуло к Ивану то, что тот оказался самым интересным собеседником, встреченным им за всю жизнь.

Впрочем, произвести впечатление на Алёшу было не так уж сложно. Его детство прошло в бедном уральском селе, а юность растратилась на тяжёлую работу на металлургическом заводе. Когда-то, пару лет назад, Алёша восхищался пропагандистами большевистской идеалогии, казавшимися ему самыми умными и блестящими людьми, которых он знал; из-за этого он и оказался в Красной Армии. Но сейчас их образы и их слова почти стрелись из памяти.

Да и куда им тягаться с Брагинским! Брагинский знал, кажется, всё. О высокой политике он говорил не в пример красочнее и убедительнее, а когда объяснял, почему коммунисты непременно победят, не поверить ему было невозможно. Он узнавал новости из любых уголков России быстрее генералов. Он, кажется, мог рассказать захватывающую историю про каждый город, в котором квартировал полк. Он знал и любил поэзию, и лицо его приобретало необычайное выражение, когда он вспоминал текучие строки. К тому же, он умел и слушать. Ване легко было рассказывать даже истории из деревенского детства, он, что редкость среди городских, чутко чувствовал природу и знал крестьянский быт. Кажется, он любил всё и всех, а с его лица почти никогда не сходила детская улыбка.

Но чувствовалось во всём: в каждом взгляде, в каждом слове и каждом движении - что-то чужое, то ли барское, то ли партийное. Алёша не знал, к какому классу можно было бы отнести Брагинского. И крестьянское, и пролетарское, и дворянское в нём было, и на интеллегента походил, а сражался, как настоящий казак. Иван никогда не рассказывал о своём прошлом. Доходило до того, что он только морщился в ответ на вопрос об отчестве. Из разговоров Алёша смог заключить лишь, что он застал революцию в Петербурге. Брагинский также признался, что коммунистом стал совсем недавно. Семьи у него, кажется, не было, и почему-то складывалось впечатление, что во всём мире не было вообще ничего. Только коммунизм, только война.

Именно это пугало Алёшу и мешало признать Брагинского своим другом: он был чужим и... незаполненным, пожалуй.

А ещё он был жестоко-равнодушен. И ничего не менялось в его лице, когда он убивал белых. Кажется, он даже не думал о них.

Впрочем, кто мог угадать, о чём он думал?

- Слезай, проклятьем заклеймённый! - снова напомнил о себе Брагинский.

Алёшу передёрнуло. Безусловно, у его друга была ещё и невероятная интуиция. Уже не в первый раз он, даже не догадываясь, о чём говорит, попадал в точку.

...Моросил дождь, мелкий, противный, смутный какой-то. Маленький Алёша, увлечённый игрой, не замечал ни холодных капель, ни слякоти, а через расплывавшиеся по земле кляксы луж просто перепрыгивал. Изморось не ливень, ребятня и не думала расходиться по домам из-за такой чепухи.

Игра намечалась новая, интересная. Алёша и еще трое мальчишек изображали крестьянский бунт, а остальные должны были представлять царских офицеров. Историю про бунт рассказала вчера странница-богомольница, которую в алёшиной избе приютили. Володя, старший брат-погодок, игру и придумал.

Всё было бы чудесно, если бы Володя не пожелал присоединиться к офицерам.

- Я вместе с тобой хочу!

- Но по жеребьёвке-то ты бунтарь! Чем тебе это не угодило? - спросил один из старших мальчиков. Ему казалось, что всё дело в роли.

- Я не хочу играть против брата!

- Но так ведь решили, - бросил Володя, удивлённый упрямством обычно тихого Алёши.

- Тогда я и вовсе не буду!.. - развернулся тот и пошёл в сторону дома, считая секунды до того, как его окликнут.

Не окликнули.

...Моросил дождь. На улице было мерзко, но всё лучше, чем оставаться в душной и шумной казарме.

Интересно, эти воспоминания были настоящими, или Алёша только что их выдумал?

В душе было пусто. Серо. Тихо.

И лицо стояло перед глазами.

Мягко подошёл и остановился рядом Брагинский. Мягко, как и всё, что он делал. Мягко, как спускал курок. Мягко, как улыбался при виде убитого белогвардейца.

- А знаешь, нельзя так, - первым нарушил молчание Алёша. - Да, за коммунизм нужно бороться, но не так. Он этого не стоит.

Брагинский вопросительно заглянул в глаза своему товарищу.

- Что-то случилось?

- Сегодня я впервые за четыре года увидел своего брата. Он белым стал.

Легче не стало. Только муторнее и темнее.

- Белый тебе не брат, - пожал плечами Брагинский. - Я думал, что-то серьезное.

Ваня бросил на Алёшу взгляд сожаления: хороший боец, хороший человек, а вот не хватает верности партии, да и из семьи, оказывается, белой - кулак, наверное. И пошёл вперёд, не замечая, что тот дёрнулся, словно от подщёчины.

Где-то там, впереди, на востоке, была белая армия, которая скоро будет разбита, за ней - Урал, выплавляющий металл такой же крепкий, как люди будущего, люди коммунизма. А за Уралом - Сибирь, просторная, великая, как расстилавшееся перед Россией будущее. А ещё дальше... А оттуда через несколько часов на землю упадут лучи восходящего солнца, красные лучи.

Ваня, забывая о лёгком головокружении, шёл туда.

Утром он вернётся к солдатам и узнаёт, что Алёша дезертировал, чуть-чуть не дождавшись рассвета.

Больше о своём товарище он ничего не услышит, но ему и так всё будет ясно.


Прекрасное делёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.
]

Глава 2

Слышу голос из прекрасного далёка,
Он зовёт меня в чудесные края.
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?


Уже начинало смеркаться, когда поезд наконец появился. Последние лучи солнца будто бы прощались с его пассажирами.

Дмитрий был готов проклинать себя за то, что во времена Гражданской войны вступил в партию. Не потому, что перестал верить в идеалы коммунизма, а потому, что предстоящее дело казалось ему слишком тяжёлым бременем. Дмиртию поручили руководить отправкой прибывающих кулаков на их новые места жительства.

Все поручения были розданы, оставалось только стараться ни о чём не думать и рассеянно наблюдать, как останавливается тяжелый поезд, наполняя пространство стуком колёс и низким гудением.

- Добрый вечер. Вы Дмитрий Николаевич, если я не ошибаюсь? - вывел его из созерцательного состояния вопрос подошедшего мужчины.

Оглянувшись и окинув взглядом возникшую будто бы из ниоткуда фигуру, Дмитрий удивился, как ему удалось заметить этого человека, только когда тот окликнул его. Он выделялся и среди озабоченных делом партийцев, и среди зевак-бедняков, вылезших из своих жилищ, чтобы поглазеть на сверженных "буржуев".

Его светлая шинель приметно серела на фоне черных одежд, а шею обматывал длинный шарф. Волосы необычайного серого цвета закрывали угольные брови, у светловолосых людей указывающие на породу. А страннее всего был взгляд тёмных фиолетовых глаз, по-детски наивный и будто бы потерянный.

Дмитрий кивнул, не сводя взгляда с его лица.

- Моя фамилия Брагинский, я из Облисполкома. Мне поручено проинспектировать, как будут встречены кулаки.

- Да-да, меня предуреджали о том, что вы будете здесь.

Брагинский кивнул и отвернулся. Его взгляд устремился на кулаков, начавших выбираться из поезда.

Сложно было поверить, что когда-то они были самыми успешными и состоятельными в своих деревнях. Сейчас они выглядели так забито и подавленно, суетясь, неловко спрыгивая на перрон, оглядываясь кругом и зябко ёжась от порывов февральского ветра, что их прошлое казалось чем-то сказочно-невообразимым.

Из гудящей толпы, будто бы не способной прислушаться к голосам партийцев, выделилась одинокая фигура. Видимо, она тоже заметила Брагинского и решила обратиться именно к нему.

Это была молодая женщина с кругами под широкими отчаявшимися глазами. На руках она с видимым трудом несла девочку лет трёх. Лицо ребёнка было бледным и худым, а из груди то и дело вырывался кашель. Мать прижимала её к себе так сильно, словно боялась, что малышка расстает в воздухе.

Они остановились в шаге от внимательно наблюдавшего Брагинского. Девочка снова зашлась в кашле и никак не могла остановиться, а мать смотрела так, будто вся её жизнь зависела от него. Скорее всего, так оно и было.

Дмитрий изумлённо ахнул, когда женщина упала перед ними на колени, словно у неё внезапно подкосились ноги. Брагинский непроизвольно сделал шаг назад.

- Спасите! - всхлипнула мать. Голос был едва слышен из-за порывов ветра, но это делало его только пронзительнее. - Она всю дорогу болеет, заберите её с собой! У нас ни доктора, ни лекарств никаких нет, она же умрёт!

Именно этого Дмитрий и боялся, когда ждал остановки вагонов. Какой сильной не была бы преданность партии, оставаться равнодушным к человеческим мучениям невозможно.

- Как думаете, товарищ, мы можем что-нибудь сделать? - обратился он к Брагинскому. Глаза женщины распахнулись ещё шире от нежданной надежды.

- Разумеется, нет. Мы не можем делать исключения для кулаков.

Он не смотрит ей в лицо.

- Но... Но мы и не кулаки вовсе! - отчаянно вскрикнула мать. - Да у нас всего одна лошадь была и одна корова!

- Врёшь: ошибки исключны.

- Но Сонечка-то разве в чём виновата?

Дмитрий проводил взглядом слезу, скользнувшую по её щеке.

Отказ Брагинского был строг и сух.

...Дмитрий следил взглядом за спиной несчастной женщины, снова, несмотря на усталось, нёсшей больную дочь. Путь был долог, и девочка неоднократно переходила на руки отозвавшихся на просьбы, но мать ни на секунду не отходила от неё.

Когда женщина запнулась и чуть не упала, Дмитрий еле сдержал порыв соскочить с лошади и броситься к ней.

- А всё-таки, товарищ Брагинский, почему вы отказали той матери? - спросил он вместо этого.

- Это было нужно партии, - ответил тот, искоса взглянув на Дмитрия. - Сразу отвечаю и на следующий вопрос: нет, мне не было жаль её. Когда у человека появляются чувства, тем более, такие опасные, как сострадание, цели попадают под угрозу. Хотя бы поэтому настоящий партиец не должен сочувствовать эксплуататорскому классу.

- То есть вы призываете отказаться ото всего человеческого?

- Вы преувеличиваете, товарищ. В частной жизни мы должны - обязаны! - быть, как вы говорите, человечными. Но если сегодня вы уступили бы жалости и приняли меры для этого ребёнка, то в следующий раз она, жалость, потребовала бы большего. Единичный случай, конечно, не нанесёт стране ущерба, но если это войдёт в систему... Вам же будет лучше, если вы поймёте это как можно раньше, пока ещё не успели насовершать ошибок.

- Да, наверное, вы правы, - солгал Дмитрий.

Дальше скакали в молчании. Иван оглядывал раскинувшиеся вокруг снежные поля, казавшиеся сиреневыми в сумраке, и думал о том, что кулаки, бредущие по дороге, принесут партии огромную пользу: на их деньги будет проведена индустриализация, будет сделан еще один шаг к всеобщему благоденствию. А жертвы? Да что же, ведь это в порядке вещей. Разве не жертвовал он людьми во время освоения Сибири, чтобы владеть необозримыми пространствами и богатствами, чтобы любоваться сейчас дивной красотой вечернего неба, юного месяца, длинной, обрамлённой сияющим снегом дороги? Если что-то прекрасно и правильно, разве не нужно уметь переступать мешающее?

Усилием мысли Иван заставил себя забыть об этом и принялся рассуждать о том, какие заводы он посторит в самом ближайшем будущем и как рабочие с готовностью и радостью станут трудиться на них.

Брагинский ещё увидит труп трёхлетней малышки, не дожившей до конца перехода, и убивающуюся мать, чьи слёзы будут застывать на морозе и склеивать льдом ресницы. А о дальнейшей судьбе Дмитрия он так и не услышит. Должно быть, это к лучшему, ведь знание, что знакомого тебе человека расстреляли за кражу государственной собственности с целью облегчить жизнь кулакам, умиравшим от голода и холода в нововыкопанных землянках, могло заставить сомневаться, являлся ли твой путь верным.


Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.
]

Глава 3

Я клянусь, что стану чище и добрее
И в беде не брошу друга никогда.
Слышу голос и спешу на зов скорее
По дороге, на которой нет следа.


Утробно гудящий полумрак цеха как никогда раньше напоминал Петру один из кругов ада. Пышущий жаром раскалённый металл, грохот, лязг, запах железа - всё это было привычно, но человек, идущий по левую руку, заставлял нервничать и путаться в собственных мыслях.

Мало того, что Иван Брагинский являлся инспектором, обязанным доложить правительству о первых успехах нововыстроенного завода... Пётр ясно видел, что это один из тех фанатично преданных делу партии романтиков, от которых можно ожидать всего, что угодно.

- Думаю, при таких темпах работы вы вполне успеете перевыполнить план, - с блеском в глазах произнёс Брагинский. Пётр кивнул, радуясь, что полумрак скрывает скептическое выражение его лица.

- Я хотел бы поговорить с рабочими, - продолжил ревизор, оглянувшись вокруг. Снующие туда-сюда люди, бледные и усталые, были раздражены работой, оглушены гулом работающих машин. Но Пётр чувствовал, что от предстоящего разговора Брагинский, не замечая очевидного, ожидал потоков восторженных речей и благодарностей за счастливую, свободную жизнь.

Он отчетливо хмыкнул и поджал губы.

- Вы работаете здесь с самого основания завода, верно, товарищ? - по-детски улыбнувшись, обратился инспектор к одному из рабочих, серому, будто бы запыленному мужчине лет сорока. Тот, явно не сообразив, кто перед ним, буркнул что-то утвердительное и вернулся к работе. Брагинский бросил на Петра кристально-чистый, вопрошающий взгляд.

- Они не хотят отвлекаться от работы, - попытался успокоить тот. В конце концов, необходимо было, чтобы у инспектора осталось наилучшее впечатление о заводе: если проблемы будут у начальства, не миновать их и старшему инженеру.

- Это похвально, - кивнул Брагинский и, похоже, тут же выкинул этот случай из головы. Он рассматривал темный цех любопытно и цепко, и Петру всё больше становилось не по себе. К счастью, осмотр рабочих помещений оканчивался, и оставалось только зайти в кабинет, чтобы гость ознакомился с бумагами.

- Кажется, я завидую вам, человеку, который может своими глазами наблюдать, как растёт и ширится один из таких вот заводов, - внезапно начал откровенничать Брагинский, усевшись на стул посетителя. Впрочем, Пётр давно уже ждал чего-то подобного. Сам он продолжал стоять, пальцы его отстукивали нервный ритм по выбеленной стене. - Я многое отдал бы, чтобы работать самому, с радостью променял бы труд умственный на труд физический. К тому же, это такое счастье для каждого рабочего - жить в нашей стране, где столько делается и столько ещё будет сделано для него!

Пётр действительно пытался скрыть скептицизм, но слишком уж искренно говорил Брагинский, слишком верил в свои слова. Пётр, честно говоря, и не думал раньше, что подобные энтузиасты действительно существуют, считая их выдумкой властей.

- Я вижу, что вы несогласны со мной, - мягкая улыбка изогнула бледные губы Брагинского, придав необыкновенным фиолетовым глазам ещё больше чего-то похожего на детскую наивность.

- Да, не согласен, - опустил Пётр голову.

- И в чём же?

Пётр действительно хотел ответить что-нибудь уклончивое, глупо ведь говорить такую правду представителю партии. Но стоило ему открыть рот, как снегопадом посыпались воспоминания, мелкие детали, мимо которых он привык проходить, не замечая, которые были незначительны и пусты по-отдельности, но вместе составляли картину полную, объёмную и страшную. Резкий запах перегара от работника, холод неотапливаемого помещения, болезненное свечение расплавленного металла, привкус железа на языке, лязг и грохот, отрывистые выкрики рабочих, мрачных и угрюмых изо дня в день...

Каждый новый образ заставлял сорваться с губ новое слово. Накипело, должно быть, да и улыбка Брагинского казалась чистой и прозрачной, как горный родник.

- Вы думаете, что рабочие должны быть вам благодарны. Вы обязываете их верить в коммунизм, который неизвестно ещё, когда наступит, и класть свои жизни на его алтарь. Да, может быть, вы действительно сделаете мир лучше, но что вы сделали сейчас? Всё как прежде: нищета, грязь, пьянство. И почему они должны любить партию, почему должны стремиться перевыполнять и без того высокие нормы? Труд ради труда? Счастье в работе? А сами вы в это верите? Вы... - Пётр резко оборвал свою речь, заметив реакцию своего гостя.

Фиолетовые глаза Брагинского потемнели, а сам он чуть ли не на первых словах вскочил на ноги. На лице не оставалось ни единого следа прежднего, детского: сейчас оно излучало силу и сдержанную ярость. Пётр никогда не был из робкого десятка, но сейчас его сердце пропустило удар. Казалось, Брагинский ударит его массивным пресс-папье, стоящим на столе, но он лишь развернулся на каблуках и стремительно вышел из кабинета.

...Через несколько недель Ваня будет возвращаться в гостиницу, вглядываясь в мутно-синий сумрак и стараясь не думать ни о чём. Но всё равно каждый раз, когда он будет проходить мимо тускло сияющего фонаря, его взор будет падать на правую руку, ту самую, что бестрепетно подписала приказ о расстреле, и отыскивать на ней следы крови. Крови, которая за полчаса до этого оросит снег, повинуясь грохоту выстрелов. Красной, красной крови.

В эту ночь он не сможет заснуть и, лёжа в душной комнате, будет говорить себе, что так и должно быть, что всегда какой-то процент населения будет оказываться изменниками, и нет ничего странного, что именно он изобличил одного из них. Ближе к утру, когда темнейший час ночи - час быка - минует, а востока коснется мимолетная тень приближающейся зари, мысли свернут к будущему. Но на этот раз оно представится Ване не светлым и безоблачным, а только лишенным тьмы. Там не будет предателей, там не будет расстрелов, там не будет тяжкой, сковывающей по рукам и ногам вины за содеянное...

А потом кровь ночи, нежная, розовая, растечется по горизонту лучами рассвета. И Ваня начнёт клясться себе, что станет лучше, что станет самой справедливой страной мира, каждый житель которого будет счастлив.

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!
От чистого истока в прекрасное далёко,
В прекрасное далёко я начинаю путь.

@темы: странное от слова "страна"

---

Хрупкие вещи

Фандом: Petshop of Horrors
Пейринг: Веска/Ди II
Рейтинг: R
Размер: однострочник.
По заявке с PSoH One String: Веска/Ди 2. Осознанное причинение боли. "- Я не умею обращаться с хрупкими вещами. - Я не хрупкий".


209 слов

- Прости, - шепчу я. - Я не умею обращаться с хрупкими вещами.
Он закусывает губу и гладит меня по волосам.
- Я не хрупкий. И мне нравится.
Поддаюсь напору желания и начинаю двигаться в нем.
- Знаю.
Еще я знаю то, что утром, проснувшись, не увижу его рядом. Так будет, и мне ясно: делать что-то бессмысленно. Если Ди захочет уйти - он уйдет. Мне же останется только снова начинать поиски, скорее всего, бессмысленные.
Обидно за десять лет пути получить лишь одну ночь. Обиднее даже, чем не получить и вовсе ничего.
Зачем он это делает? Я знаю, что он и сам бы хотел остановиться. Сегодняшняя ночь - явное тому подтверждение.
Иногда мне кажется, что ему просто нравится причинять боль. Не мне даже - себе.
- Зачем ты убегаешь? - спрашиваю я, когда все кончено и он лежит в моих объятиях. Длинные черные волосы разметались по подушке.
Он молчит и улыбается. Чуть ехидно, чуть презрительно, чуть грустно.
Наматываю пряди на кулак и целую снова, требовательно и жестко, до крови прикусывая нижнюю губу. Он отстраняется и смотрит внимательно. Насмешка в глазах практически исчезла.
На этот раз нет нежности и почти нет страсти - есть только желание сделать ему больно. Хотя бы физически.
Я не умею обращаться с хрупкими вещами.
Он не хрупкий.


]

@темы: заявочное, графоманство в обоих смыслах

---

Багрянец

Белый стих об одной из моих субличностей.
Упоминание исторических личностей, неумелая, но, впрочем, именно такая, какая и нужна для раскрытия персонажа стилизация.


Рассыпались по полу бусинки серо-жемчужные,
Распалась на пряди коса дивно-серыми нитями.
И выя лебяжья с холодными синими жилками,
От бремя избавившись, гордо белеет в полумраке.

Без шороха платье багряное с плеч опустилося,
И кожу нагую целуют лучи ясна месяца.
Зерцало глазами бездонными, словно колодези,
Во бледный, болезный лик вперилось с горькой усмешкою.

Ах, быть б статным молодцем, жить в времена стародавние,
Да в войске царевом служить аль в кровавой опричнине:
Федорой Басмановым* в летнике женском отплясывать,
Изменников мучать да вешать Малютой Скуратовым,

Предателем ль Курбским* скакать за границу литовскую...
А после поклоны земные — преступник! — бить в горести,
Царем Иоанном грехи свои слезно отмаливать,
Чтоб сызнова, Бога поправ, забываться в жестокостях.

Казнить, быть ль казненным, сжигать деревеньки опальников,
Распутством содомским выслуживать царские милости?
Зерцало очами бездонными, словно колодези,
Чуть-чуть — и спалит лик надменный с бровями собольими.

А утром — на вые высокой сомкнуть круг жемчужинок,
Вплести в косы ленты атласные белыми тенями
И в холод святого ли, мнимого ль великодушия
Скользнуть, как скользило с рамен платье цвета багряного.




* — Фёдор Алексе́евич Басма́нов (Басма́нов-Плеще́ев) (ум. 1571 ?) — опричник, сын Алексея Даниловича Басманова, фаворит и предполагаемый любовник царя Ивана IV Грозного (ок. 1565-70 гг.). Упоминание о плясках в летнике есть в "Князе Серебрянном" А. К. Толстого и в "Иване Грозном" Эйзенштейна.

* — Князь Андрей Михайлович Курбский (1528—1583) — известный политический деятель и писатель. Сбежал в Литву. Этим, собственно, и знаменит. Ну, и еще последующей перепиской с Иваном Грозным, конечно же.
]

@темы: расчетверение личности, шестнадцатый век

---

О том, как Вита ходила в театр даунов

Вчера Вита была в театре даунов. Впечатления.



Что это вообще такое? Это довольно странный социально-культурный феномен, призванный привлечь внимания окружающих к проблеме даунов, собрать деньги на благотворительность и заодно сделать жизнь их самих ярче. Называется "Театр простодушных". Проживает, насколько я помню, в Москве, к нам в Екатеринбург заехал на гастроли.

Как я вообще туда попала? Весьма просто. Наша классная руководительница начала пропогандировать, рассказывать, как для них важен каждый зритель, какую пользу мы принесем, придя на спектакль и все такое прочее. Разумеется, Вита, существо тщеславное и пытающееся позиционировать себя как личность добродетельную, не устояла перед искушением. Правда, я долго сомневалась и боялась: кто же знает, что там будет и как я на это среагирую. Сомневалась, прийти или нет, но все-таки пришла, конечно.

Пришла довольно рано и долго высматривала одноклассников. До самого начала спектакля казалось, что нас, благостных таких, всего четверо. Мы все извелись, ожидая остальных и гадая, куда же они подевались. В реезультате пришли еще трое, и мы были из-за этого почти счастливы.Программа была такая: пьеса по гоголевской повести о капитане Копейкине из "Мертвых душ", антракт, фильм про этот театр.

Впечатление это все на меня произвело очень странное и сильное. Когда они, дауны эти, начали играть, мне стало действительно страшно: у них иная пластика, у них иная речь, у них странные выражения лиц... Потом мне резко стало их жаль, я чуть не разревелась. Помешало этому то, что я услышала всхлипы женщины, сидящей за мной (правда, я сочла неведливым посмотреть на нее, а моя подруга потом уверяла, что она вовсе не рыдала, а смеялась. Не знаю даже... Сложно над таким смеяться).

Сама постановка была довольно странной. Гоголевский сюжет был расширен и одноовременно как-то упрощен, в общем, воспринимать было сложно. Тем более, некоторые актеры говорили довольно невнятно и монотонно. Стыдно признаваться, но у меня половину пьесы слипались глаза. Я боролась, конечно, но...

Как-то оживлял действие режисер, тоже игравший на сцене. В контрасте с ним дауны смотрелись еще более страшно.
Кстати, его мне тоже было безумно жалко: проводить свою жизнь, обучая своих актеров, постоянно излучать энергию и доброжелательность, носиться с ними, как с детьми... Восхищаюсь таким человеком.

После антракиа фильм только усилил впечатление. В нем очень много рассказывалось о жизни актеров, о том, какую роль в их жизни играет театр. И действительно, для них ведь это единственная возможность взаимодействия с людьми и самовыражения, ведь общество наше (по крайней мере, я - точно) еще не готово принять даунов.

Одним словом, сходила я далеко не зря.

@темы: заткните Витомиру!

---

Плохая связь

Драббл по России/Америке. Если попинать Виту, войдет в цикл разнопейринговых драбблов.


- Я не знаю, что делать! - кричит Америка. Англия отодвигает трубку от уха и сдвигает густые брови.
- Успокойся, а? Все не так ужасно, как тебе кажется. Выход есть всегда. Например, ты можешь сделать вид, что просто забыл.
- Я? Забыл о Дне Независимости России? Да никогда! - возмущается младший брат. - Ладно, давай думать с начала. Если я его поздравлю, то он может подумать, что я не сожалею о том, что его бросили остальные республики. А если выражу сочувствие, то получится, будто я не рад его независимости и окончательному освобождению от идей этого идиотского социализма. И так, и так - он обидится... Вот что мне делать?!
Англия приближает трубку обратно: интересно, ему послышалось, или Альфред на самом деле всхлипнул? Связь между континентами плохая, нужно бы улучшить...
- Мне начинает казаться, что Брагинский придумал этот праздник приемущественно для того, чтобы поиздеваться над тобой.
- Нет! Он хороший, очень, очень хороший! Вот только поздравлять или не поздравлять? - продолжает ныть Америка.
Англия вздыхает, не в силах придумать аргумент, который еще не упоминался бы за полчаса разговора.
- Я не буду против, если поздравишь.
Англия вздрагивает не столько от того, что неожиданно услышал голос России, сколько от воплей Америки:
- Ты... Ты... Почему ты здесь? Что...
- В конце концов, именно в этот день закончилась Холодная война, - поясняет Россия. - И именно с этого дня мы вместе.
Англия почти что видит улыбку на его лице.
- Тогда... Поздравляю, - слабо отзывается Америка.
Англия слышит звук поцелуя, хотя, может, ему только мерещится из-за плохой связи.
]

@темы: странное от слова "страна"