Полынный вкус

[Витомира]

Абсолютно унылый капельку слэшный оридж, длинный и скучный. Читать не рекомендую. Выкладываю только потому, что так много времени безрезультатно потратила на то, чтобы сделать из этого что-то приличное, что просто обидно.
Действие в будущем, перекличка времен должно было быть оправдано, но, естественно, ничего не вышло.


Пока это сложно назвать пыткой: все только начинается.

Палач уже ушел, на минуту оставив прикованного к стене узника наедине с высоким пустовзглядым человеком. Сейчас этот человек равнодушно заглянет в лицо еретика и уйдет, бросив, что вернется, когда тот будет готов.

И темнота. И тишина. И холод. И равномерно ударяющие в одну и ту же точку на темени, впитывающиеся в волосы кусочки влаги. Раз за разом, капля за каплей, долго-долго.

Сначала узнику тревожно и скучно, потом осознание своей единственности на много метров вокруг опускается на него и заставляет увязнуть в жутком предвкушении страданий. Соленое послевкусие собственной ошибки, приведшей сюда, под землю, под эти страшные в своей монотонности и непоколебимости мокрые прикосновения, опаляет глубинным стыдом.

Время растворяется во тьме. Сознание песком сыплется в полусон-полубред. Во рту металлический привкус, веки тяжко стремятся вниз, капли падают размеренно, медитативно. Из бездн сна вылазят образы, забывающиеся сразу, и настойчивые звуки: тревожные отголоски труб где-то вдали и отражающийся эхом от каменных сводов древнего каземата молитвенный речитатив.

*

- Говори, Виатор.

Тени застенка сбегаются в черные глаза инквизитора, прячась от слепящего света ламп.

Инквизитор с наслаждением ежится от холода. Во внешнем мире, наверху, уже неделю стоит небывалая жара, пару раз разрешавшаяся градом. Но грозы оставляли за собою лишь сгоревшие от попавших в них молний деревья. Ни следа от них не оставалось ни в безветренности раскаленного воздуха, ни в теплом и мягком асфальте дорог, ни в чахоточной желтизне травы.

Для спускающихся сюда холод - удовольствие. Для заключенных здесь - еще одна мука. Как будто нужны еще страдания...

Узник - Виатор - никогда раньше не верил слухам, что падение обыкновенных капель воды Инквизиция использует как пытку. Говорили, этот метод был выдуман еще в давние времена Первой Инквизиции. Говорили, самое страшное заключено в непонимании, что чувствуешь на самом деле, а что дорисовывает бьющееся в конвульсиях от монотонности сознание.

- В катакомбах! Под старым собором! Я все скажу, только уберите! Убе...

Он спускался сюда с надменно-прямой осанкой и ненавистью во взгляде. Он заходил в застенок с детской, наивной надеждой, что выдержит. Блики света, пробегая по золотисто-карим радужкам, уносили с собой малейшую тень сомнения в убеждениях. Сомнений не было и теперь, но все равно то, о чем он знал и раньше (знал ведь, с самого начала знал, что сломается), происходило.

Ни один еретик не выходил еще отсюда нераскаявшимся в своей ереси.

- Как часто и в котором часу?

Инквизитор и палач безучастны к его искаженному мукой голосу. Только на лице мальчика-послушника, шуршащего ручкой по бумаге протокола, можно заметить напряженно опущенные уголки губ и изломанную линию бровей - гримасу жалости.

- В полночь! Накануне праздников! Чаще - опасно! Отпустите, прошу, уберите меня отсюда! - Рыдания мешают говорить.

- Сколько человек?

- Двадцать! Тридцать! Не знаю! - Голос взмывается вверх и обрывается очередным всхлипом, а речь постепенно сменяется невнятным скулением.

Инквизитор видит, что дальнейшие расспросы бессмысленны: с каждым мгновением еретик все меньше способен контролировать свою речь. К тому же, все, что знать было необходимо, уже выведано.

Инквизитор подает знак палачу.

- Благодари Бога, падаль, - с нескрываемым презрением бросает тот, избавляя захлебывающееся стонами тело от тяжести цепей и беспощадных крошечных ударов.

Виатор дергается от последовавшего за этим пинка.

Послушник отворачивается, то ли от брезгливости, то ли от сострадания. "И это человек!" - полубеззвучно шевелятся его губы.

Инквизитор слышит, но даже не одергивает его. Он помнит день, когда сам впервые спустился сюда.

Тело выпровождается из пыточной в собственную камеру, лампы гаснут. Тонкие губы инквизитора растягивает холодная, неестественная улыбка. Он лучше всех знает, что по-настоящему больно пленнику будет еще нескоро.

*

У воды горький, полынный вкус. Виатор откашливается и отдает чашку обратно инквизитору, чей черный взгляд сдавливает грудь, заставляя вылететь из легких последние клочки кислорода. Смотреть в его глаза невозможно.

И узник не выдерживает:

- Я все сказал! Что вам еще нужно!

Минуло четверо суток, страшных темнотой и одиночеством. Минуло в камере, наполненной тяжелым от сырости воздухом с едва уловимым запахом плесени. Минуло с сознанием, наполненным двумя мыслями, каждая из которых способна свести с ума.

"Я обречен".

"Я предал их".

- Всего лишь имена. Инквизиция не хочет ждать месяц до следующего вашего собрания. Чем раньше еретики искупят свой грех, тем лучше для них же.

Разумеется, инквизитор не называет главную причину. Зачем еретику знать, о панике в городе из-за падения метеорита и того, что вода из большинства родников по неизвестным причинам приобрела странный вкус? Глава Инквизиции был уверен, что очередная массовая казнь поможет успокоить горожан. Странно, конечно, что сейчас, в конце двадцать второго века, при истинной вере, люди с языческой легкостью могут верить, что их беды - всего лишь наказание за проступки горстки еретиков. Но не более странно, чем существование Инквизиции, так много перенявшей от своей древней христианской предшественницы.

Пустые черные глаза встречаются с карими, в которых идет еще борьба, которые лучатся страхом, ненавистью, отчаянием и странной, неосознанной силой. Инквизитор готов поручиться: когда узник лишь спускался сюда, ее еще не было. Инквизитор знает: это объявление войны. И на его губы снова падает отблеск улыбки.

- Я уверен, Виатор, ты вполне способен назвать их добровольно.

- Я уверен, что нет.

- Успокаивать совесть тем, что признание вырвано под пытками - сентиментально и глупо.

- Не тебе говорить про совесть.

Еретик так категоричен, так верит в собственные слова, что экзекутору мерещится, будто этот поединок окажется интереснее обычного.

Но сейчас нужно только узнать имена, главное еще впереди.

Инквизитор зовет палача.

*

- Ты ведь понимаешь: то, из-за чего ты сюда попал, не стоит ровно ничего?

Для Константина предстоящий разговор - не только предлог на время забыть о том, что творится снаружи: о вязком дыме заводов, недавно наползшем на город, о странном новом виде саранчи, не погибающей даже от сильнейших биохимикатов и серьезно угрожающей голодом, о неясных слухах, заражающих людей паникой... Это еще и одно из немногих удовольствий, которые приносит ему работа, да и, в общем-то, вся жизнь - встретить, наконец, умного, гордого, сильного человека, пусть даже еретика.

И сломать.

- Я попал сюда из-за происков Инквизиции, а Инквизиция действительно не стоит ничего. Я понимаю.

Пытаться ехидничать после недели, проведенной здесь? Наверное, экзекутор и впрямь не ошибся в своей оценке.

- Я говорю про твое учение, - терпеливо произносит он.

Виатор молчит.

- Для меня - не стоит, - наконец поднимает он глаза. - Но ведь это не значит, что я отрекусь.

Удивление, на секунду прорвавшееся сквозь маску равнодушия на лице инквизитора, угасает.

- Что ты имеешь в виду?

Не то, чтобы Константин еще не догадался.

Узник морщится и с видимой неохотой отвечает, проклиная себя за то, как нелепо-возвышенно и глупо должны звучать его слова. Он произносит их лишь потому, что знает: инквизитор все равно добьется ответа.

- Я примкнул к еретикам, чтобы Церковь стала хоть немного слабее. Мне нет дела до богословских тонкостей, для меня не важна форма молитв и обрядов - это ведь всего лишь оболочка, всего лишь условность. Какое значение это может иметь для Всесоздавшего? Я равнодушен к идеям прогресса, мне безразлично, вернется ли наука к развитию или навечно останется на том уровне, на котором находится почти двести лет. Я верю церковным догматам во всем, кроме одного, заимствованного из христианства для того, видимо, чтобы служить оправданием. Не всякая власть от Всесоздавшего.

- Чем же тебе так не угодила Церковь? - поднимает бровь Константин.

Взор Виатора падает на выжженный на правом запястье экзекутора символ. Знак священников и инквизиторов, вензель, напоминающий то ли три буквы "в", то ли...

Экзекутор, почувствовав взгляд, убирает руку в карман.

- Застоем, жестокостью, Инквизицией! Тем, что вместе с технологическим прогрессом отрицает прогресс духовный. Тем, что с каждым годом становится все сильнее, и совсем скоро весь мир полностью подчинится ей. А ведь она непременно воспользуется этим и лишит нас последних остатков свободы!

В глазах Виатора искренне и открыто полыхает пламя.

- Лжешь. Но я и не настаиваю на ответе, - холодно пожимает плечами инквизитор. Он слишком хорошо знает людей: не может быть, чтобы этот мальчик пошел на риск быть пойманным Инквизицией только из-за высоких идей. Принципы не вера, они задевают лишь разум. Он только прикрывается ими и сам знает об этом. На попавшего под чужое влияние он не походит: его слова, пусть и не новые по своей природе, вовсе не кажутся словами другого человека - а значит, скорее всего, толчком послужила какая-нибудь мелкая трагедия вроде осуждения на казнь кого-то знакомого, кого-то, в чьей непогрешимости он был уверен. Учитель? отец? любимая? - не все ли равно?

Это было наивно. Глупо. Самоотверженно.

Константин бросает на пленника косой взгляд и - уходит, не завершив того, что начал.

*

- Отрекись.

Голос инквизитора до сих пор остается в ушах.

Это было давно, в самом начале пытки, а ведь после того, как все кончилось, были и тьма бессознательности, и тяжелая, неподвижная апатия только что очнувшегося. Это было давно: между "сейчас" и "тогда" уместилось такое количество боли, которое Виатор раньше не мог и представить.

Разве он виноват, что сразу после того, как холодный металл прикоснулся к коже, он уже не помнил своих убеждений и соглашался со всем, что говорил ему инквизитор?

Виноват. Пусть в словах не было ни единой искры правды и они ровно ничего не значили - виноват.

А еще он виноват, что казалось, будто экзекутор не только причина боли, но и единственный возможный спаситель от нее. Конечно, в какой-то мере так и было, но это не оправдание тому, чтобы смотреть на него с надеждой и необъяснимой уверенностью: этот человек не допустит, чтобы все стало совсем плохо. Не причина хотеть сказать то, что ему нужно. Не причина доверять.

И уж тем более не причина чувствовать нелогичную радость при виде того странного взгляда, которым одарил его инквизитор напоследок, и того, что сквозь ледяную маску лица пробивалось, кажется, что-то живое.

*

- Радуйся, ты еще увидишь их. Вы будете казнены вместе.

Инквизитор вовсе не обязан самолично спускаться сюда, чтобы сообщить это. Нет вообще никакой нужды предупреждать узника. Но подземелья - чуть ли не единственное место, куда можно спрятаться от расплавившего смог зноя. К тому же, Константин давно, с год назад, заметил, что чем дальше он находится от поверхности и пустых людских взглядов, тем спокойнее и правильнее чувствует себя. Чем больше вокруг тьмы - тем светлее ему, чем больше вокруг страданий - тем легче понимать себя, чем больше вокруг смерти - тем живее он сам.

И этот мальчик... Он тоже причина.

- Когда? - хрипло спрашивает Виатор. Ни страха, ни боли еще нет: они придут позже.

- Через неделю. Нужно дождаться их отречения.

Константин сделал все, чтобы откладывать казнь как можно дальше, но об этом еретику уж точно знать не следует. Константину и самому лучше забыть.

- А хочешь знать, какой именно будет твоя смерть?

Почему он интересуется мнением этого мальчишки? Обычно о способе казни преступники узнают уже на аутодафе, и нет никакой необходимости изменять традициям. Он не знает, почему хочет сделать предстоящее хоть немного легче для Виатора. Последнее время он вообще слишком многого не знает.

В тишине камеры слышно лишь дыхание двух людей и учащенный стук их сердец.

- Нет, - наконец мотает головой узник. - Если я узнаю, то буду постоянно представлять себе это, всю оставшуюся неделю. И бояться.

Экзекутор не знает еще и того, почему еретика потянуло на откровенность.

Нельзя сказать, чтоб он был против.

- Неизвестность еще страшнее. Ты будешь гадать и сомневаться, разве нет?

Еретик кивает.

- Буду. Но в точности знать, какою будет смерть - значит уже умереть.

Виатор никогда не думал так раньше (он вообще не любил думать о смерти), но стремление противоречить инквизитору заставляет его выдумать это и - почти что - поверить.

- Неделей раньше, неделей позже... Неужели ты еще на что-то надеешься?

В голосе Константина даже нет насмешки.

- Все в руках Всесоздавшего, - отводит глаза еретик.

Он не верит в смерть.

*

Нет сил даже молиться. Или дело не в том, что нет сил?

Шаг, шаг, шаг. Разворот, шаг, шаг, шаг...

В камере слишком тесно. Хочется на поверхность, нет - в бесконечную паутину тоннелей, в запутанную сеть катакомб. Чтобы было темно и тихо, и только эхо от шагов.

Разворот, шаг,шаг, шаг...

Странно, но мыслей о смерти почти нет. Зачем? Осталось еще целых семь... шесть... пять дней, а это целая вечность. Пару раз Виатор просыпается от кошмаров, странных видений, когда боль почти как настоящая, но это страх пыток, а вовсе не смерти. В нее невозможно поверить. Это всего лишь абстракция.

А еще в этих снах есть черные глаза, тонкие губы и голос, ровный и сухой. И почему-то хочется видеть их не только во сне. Это мучает гораздо сильнее и страха, и вины за то, что где-то сейчас наверняка пытают людей, которые в прошлой жизни были дороги ему.

*

Стоны и слезы, свист плети - надоевшая рутина человеческих страданий. Какое сочувствие может вызвать этот окровавленный женский полутруп? Инквизитор не чувствует ничего, кроме скуки и легкой брезгливости.

Он даже не слушает ее признания: все равно мальчишка-послушник запишет важное. К тому же, разве может она признаться в чем-то сверх того, что сам экзекутор и сочинил?

Он почти не раздражается, когда сообщают, что сегодня придется выпытывать лживые слова еще у двоих узников. По какой-то странной причине (последнее время слишком много странного...) в рядах служителей Церкви началась эпидемия, и многие коллеги Константина сейчас либо мечутся в горячке, либо остывают в наспех сколоченных гробах. А это значит, что количество узников увеличивается, а инквизиторов - уменьшается.

Константин почти не думает обо всем этом.

"Начало казни назначено на десять утра, стало быть, на улицу тебя выведут в девять тридцать. Наручники будут царапать кожу, двое стражников отследят каждый твой шаг до машины, в которой тебя повезут. Путь покажется долгим: три длинные улицы. Ты будешь бережно ловить каждое впечатление. Тебе будут приятны и тряска, и серая обивка кресел под твоими пальцами, и насмешливое любопытство толпы," - вот что он должен был сказать!

"Ты будешь удивляться, как это раньше не понимал, какое это богатство - полчаса жизни. Ты будешь мучительно вспоминать прошедшее. Но как только к тебе придет светлейшее воспоминание, ты почувствуешь на себе тяжелый взгляд другого приговоренного, того, что будет сидеть возле тебя," - все эти слова и тогда были у него на языке, так почему же?

"И ты вспомнишь о своем предательстве, о пытках, о глупой ошибке, позволившей Инквизиции вычислить тебя и все твое общество. Тебе захочется, чтобы тот человек смотрел на тебя с презрением и ненавистью, чтобы бросал обвинения, но будут только страх, усталость и тишина.

А потом ты заметишь, что уже вторая улица подходит к концу. А вот из-за поворота появится площадь. Ты будешь подавлен мыслями о смерти, тем, что вот-вот привычному существованию придет конец. У тебя появятся богохульственные мысли, сомнения в том, что ждет тебя там - впрочем, все это только умозрительно, ты слишком молод и наивен, чтобы по-настоящему поверить в собственную смерть.

Когда ты ступишь на ступени, ведущие на помост, уже будет звучать приговор. Сожжение, древняя казнь, древнее Первой Инквизиции, древняя, как вольнодумство! Ты передумаешь за оставшиеся до смерти минуты столько, сколько не передумал за все заточенье; ты будешь жить в полном смысле этого слова. Ты безучастно кивнешь на вопрос о раскаянии и машинально повторишь все, что от тебя потребуют. Не потому, что ты трус, а потому, что не увидишь смысла отпираться.

По поленьям пробежит первый язычок пламени, а потом оно подберется и к тебе. От ужаса ты потеряешь всякий контроль над собой, будешь кричать и вырываться, а самое страшное - ты наконец поверишь в смерть".

Сказать все это было так просто.

"В точности знать, какою будет смерть - значит уже умереть", - говорил Виатор.

Константин хочет, чтобы он жил.

*

Если Виатор не запутался в счете дней, завтра его не станет.

- Эта ночь последняя, - подтверждает догадки сдержанный голос инквизитора.

Виатор вздрагивает от неожиданности.

- Вам нужно еще что-то? Но я все сказал и от всего отрекся!

Инквизитор, не ожидавший столь явного признания слабости, недоверчиво приподнимает брови.

- Нет, мне ничего не нужно. Нужно тебе. Разве не так? - Речь звучит холоднее, чем хотелось бы Константину. Он готов позволить себе быть мягче обычного, но выработанная годами сухость не может исчезнуть в один момент.

А еще - даже самые лучшие намерения не способны находиться рядом со злым отчаянием во взгляде еретика.

- Уйдите! - резко вскидывает голову Виатор. - Мне нужно думать и жить, вы не посмеете отобрать у меня последнюю ночь!

Инквизитор усмехается и, отойдя к противоположной стене, опускается на пол. Свет льется сверху; на лицо падают тени, до неузнаваемости искажающие тонкие черты.

Виатор не знает, чего ожидать дальше. Невольно вспоминается, как этот человек являлся к нему во снах и как хотелось (почему? зачем?), чтобы он пришел сюда еще раз перед казнью. В молчании скрывается напряжение, такое острое и осязаемое, какого никогда не бывает ни на допросе, ни в одиночестве. Такое возникает только при осознании, что незнакомый и всем далекий человек почему-то катастрофически нужен тебе.

Но однажды гнетущая тишина не выдерживает и взрывается тихой просьбой:

- Расскажите, как сейчас там.

Виатор всей кожей ощущает, как глупо и фальшиво это звучит, но молчать не может.

- Говорят, скоро конец света, - презрительно пожимает плечами инквизитор. - Церковь утверждает, что слухи ложны, но остановить их не в силах.

- Все так плохо?

Константин кивает.

- Мне, должно быть, повезло, что я могу уходить от этого сюда.

И во мгле чувствовать себя светлее. И, купаясь в человеческих страданиях (не тех, новых, болезненно-неестественных, что снаружи, а исконных, за десятилетия пропитавших стены этого места), чувствовать себя хоть немного живым. Неважно, что происходит наверху - так было и так будет.

- А я был бы счастлив скорее оказаться там, - выдыхает Виатор. - Здесь меня как будто и нет, а там, пусть меня и казнят, я проживу еще немного.

- Может, в чем-то ты и прав, - отворачивается экзекутор.

Еретик улыбается понимающе.

- А расскажите про себя, - вздергивает он голову и смотрит прямо в глаза инквизитору. - И... Я ведь до сих пор не знаю вашего имени!

- Не думаю, что имя тебе что-нибудь скажет, - поднимает брови тот.

- Но биография - скажет.

- Как хочешь. Я родился в семье знатной и глубоко религиозной, - в голосе Константина отчетливо звучит сарказм. - Когда был таким же юношей и, соответственно, идеалистом, как ты, искренне верил в то, чему решил посвятить жизнь. Я считал, Инквизиция и впрямь сделает мир лучше, а веру чище. Потом я понял, конечно.

- А почему вы не ушли? Если поняли, что были неправы, то как же... - перебивает Виатор.

- Думаешь, покинуть Церковь так просто? Знак не стирается с руки никогда. Жаль, я не учел этого, когда действительно верил.

- Когда действительно верили? А сейчас? Неужели вы...

- Если честно, мне просто безразлично это. Я не знаю, действительно ли Пророк бессмертен по воле Всесоздавшего или, например, из-за применения достижений науки того времени. В конце концов, что мы о ней знаем? И я не вижу никакой разницы между адом и посмертным небытием. Все лучше, чем здесь.

- И... И вы говорите об этом так спокойно? Из нас двоих именно вас стоило бы завтра казнить!

- Разумеется. Но ведь ты никому не скажешь, - констатирует факт инквизитор.

На самом деле он вовсе не так уверен. Но ему нужно было сказать это: слишком долго молчать опасно, сорваться было бы слишком легко.

Сказать, правда, хотелось именно этому мальчишке.

Неважно.

- Вы так доверяете мне? - лицо Виатора искривляется то ли в улыбке, то ли в усмешке. Он сам не решился еще, что чувствует по поводу слов этого человека. Да и его самого тоже.

- Кому еще доверять, как не обреченному на смерть?

По телу еретика пробегает вполне заметная дрожь. Пальцы сгибаются в кулак, костяшки белеют от напряжения.

Константин поднимается со своего места. Пару раз он измеряет комнату шагами точно так же, как это недавно делал узник, а потом вновь опускается на пол, но уже лишь в паре метров от Виатора. И терпеливо дожидается, когда у того пройдет приступ ужаса перед надвигающейся гибелью.

- Расскажи про то, как ты был счастлив, - просит через некоторое время Виатор. Его голос дрожит и звучит так беспомощно, будто принадлежит вовсе не тому человеку, который даже перед пытками мог стыдиться сентиментальных истоков своих идей.

Ему хочется снова жить, пусть даже через другого человека. Тем более - именно этого человека.

- Я не был, - ответ инквизитора отдает льдом. - Разве что в детстве, но детства я не помню.

- А в юности? Неужели ничего?

- Все это было ошибкой.

- И неужели вы ни разу не любили?

- А ты сам?

Мальчик опускает голову.

- Я не успел. Из-за вас и таких, как вы. Но я жил, хоть немного, но все же!

- Тогда и рассказывать должен ты, - усмехается Константин.

Что же, воспоминания - тоже выход.

- Я возвращался домой из столицы, куда хотел поступить в университет. В поезде мне сказали, что в родной провинции произошло землетрясение. К счастью, мой город не пострадал, но проезд все равно был закрыт. Поэтому я и застрял на пару дней в одном из бедных городишек. Гостиница, конечно, оказалась местом грязным и шумным. Комнатушка, которую мне выделили, была такой маленькой и душной, что я не смог усидеть в ней и пары часов и спустился вниз, на первый этаж, где располагался трактир. Народу было много, и мне пришлось подсесть к какому-то мужчине. Он был, похоже, из богатых купцов, лет тридцати, с лицом волевым и жестоким каким-то. Молчал больше, мы парой слов перекинулись, но не больше. А вот хозяйская дочка (она нам питье разносила), с ним только и говорила. Про дочку я рассказывать и буду.

- Ты же говорил, что влюблен не был, - поднимает брови Константин. Не то, чтобы он действительно подумал об этом, просто не поддеть было невозможно.

- Я и не был! Слушайте дальше, - досадливо отмахнулся узник. - Красавицей ее сложно было назвать, у посетителей она, как я понял, внимания особого не вызывала, но меня ее лицо сразу заинтересовало. Она была на год-два младше меня, подвижная, так и брызжущая энергией. У нее был длинный необычный разрез глаз и удивленно изогнутые черные брови, нос резко курносый, а подбородок острый, выступающий вперед. Голову она держала надменно, и была в ее лице какая-то насмешка, не злая - отчаянная. И слова ее были жестокие, колючие. Не помню дословно (тогда я не придавал этому никакого значения), но она сказала ему громко, во всеуслышание: "Я настолько хорошо тебя поняла, что мне даже не интересно, успеешь ли ты меня довезти до дому прежде чем бросишь". Он усмехнулся, а возражать не стал, даже не оскорбился. Он относился к ее выходкам очень спокойно, снисходительно даже, будто позволяя ей поиграть напоследок. Было тяжело и смутно смотреть на них, было жаль девочку: ясно было, что она падает. Но я сидел до закрытия, даже после того, така эти двое ушли. Идти в комнату сил не было, и я вышел на улицу.

Виатор останавливается, переводя дух.

- Улицы были узкими и пыльными, как и всегда. Фонари не горели, отчего звезды казались неестественно яркими и близкими. И луна была как кровь, тоже небывалая, какую я раньше никогда не видел, а может, просто не замечал. Я вышел на середину улицы и увидел ту самую девушку. Она, видимо, тоже не могла уснуть и, вместо того, чтобы сидеть у себя, сбежала, можно сказать, из дому. Но тогда я подумал, что это свидание, с тем самым мужчиной, наверно, и отошел на другую сторону улицы, где было еще темнее. Но она явно не собиралась никуда идти и никого не ждала. Она опустилась на скамью недалеко от входа, явно нервничая. Движения были поспешны, усидеть на одном месте она не могла, а через пару минут вдруг застыла, спрятав лицо в ладонях. И я подошел к ней.

Инквизитор разглядывает его лицо внимательно, испытующе. История уже давно наскучила ему.

- Когда я опустился на скамью рядом, она вздрогнула и резко подняла голову. Смотрела с таким вызовом, с такой ненавистью, что я чуть не отпрянул, но в то мгновение мне стало непреодолимо любопытно. Я только тогда понял, какое странное и сильное это существо: тут сложились и эта свежая, новая ночь, и неизгладившееся облегчение, что мой город цел, и этот ясный ненавидящий взор...

- Так все-таки влюбился? - усмехается инквизитор.

- Ну слушай же! - Виатор и сам не замечает, как переходит на "ты". - Она молчала и смотрела, все так же зло и напряженно, а я не знал, что сказать. Очень боялся, что она поймет меня как вы, - бросает еретик еще один взгляд исподлобья. - А потом я, неожиданно даже для себя, начал говорить и говорить: о том, куда еду, и зачем, и откуда, и как странно было узнать о землетрясении, и как волшебна эта ночь. Она молчала и слушала, заметно расслабляясь. А потом вдруг улыбнулась и сама начала рассказывать, сначала про город, потом про отцовскую гостиницу, смеялась над моим недовольством. Потом вспомнила, что я сидел за одним столиком с тем человеком, вокруг которого она все крутилась. Когда я подтвердил это, она нервно расхохоталась и принялась расспрашивать меня, что именно я видел и думал. "Ясно было, что я люблю его, или нет?" - казалось, она прямо так и спросит. Ей будто бы доставляло удовольствие компрометировать себя перед почти незнакомым человеком. И не от желания выговориться это было: она хотела, чтобы я презирал ее, чтобы осуждал...

- Чтобы утешал и отговаривал, - подсказывает Константин. Виатору чудится насмешка в его голосе, но он абсолютно серьезен.

- И это тоже, наверно. Но я был просто испуган напором, отвечал что-то невнятное. А потом она, видимо, махнула на меня рукой и начала рассказывать собственную историю. Она говорила, что "тот человек" (она так и не назвала его по имени) появился в городе с полмесяца назад и должен был уезжать на следующий день. А она влюблена в него, то есть, поправлялась она сама, выдумала со скуки, что влюблена. В этом месте ее голос звучал особенно жестко, словно ей действительно нравились эти самообвинения.

Инквизитор кивнул:

- И нравилось, наверняка нравилось.

- Не знаю, - внимательно разглядывает Виатор его профиль. - Странно это и неестественно. Но, с другой стороны, зачем-то же она это делала?.. Так или иначе, она продолжала говорить. Тому человеку она тоже приглянулась (так и сказала: "приглянулась", да еще усмехнулась зло), и вот уже десять дней, как он ответил на ее признание. Она говорила, что он давно уже противен ей, что она презирает его, но все равно просила увезти ее с собой, и он согласился. Она говорила, что завтра "упадет в пропасть", говорила, что он и недели ее у себя не продержит, бросит при первом удобном случае, а о женитьбе даже и речи нет. А потом она снова спрятала лицо в ладони и разрыдалась. И когда это произошло, мне стало гораздо проще, да и ей, похоже, тоже. Из существа странного и непредсказуемого она превратилась в простую женщину, несчастную и запутавшуюся. Что странно, я вовсе не ощущал неловкости. Мне казалось, что это не слезы горя, а гроза после духоты и жары, за которой всегда следуют свежесть и обновление. И когда через несколько минут она подняла взгляд, на ее мокром лице блестела улыбка. Она окинула взглядом грязную улицу и сияющее небо и снова начала говорить. На этот раз в ее словах не было ни жара, ни отчаяния. Она шептала: "Я никогда не думала, что мои последние сутки будут столь чудесны. Почему перед тем, как разбить жизнь, думаешь, что она безумно прекрасна?" Ее глаза блестели, а на лице было разлито необыкновенное одухотворение. Казалось, если бы хоть дуновение ветра шелохнуло ее волосы, она тотчас вскочила бы и унеслась за ним. А воздух был свеж и мертвенно неподвижен.

Виатор мечтательно откидывает голову назад.

- Потом я спросил, зачем же она хочет сделать это. Она посмотрела пронзительно, будто еще был смысл что-то от меня скрывать, и после секундного колебания принялась объяснять. То, как ненавидит она эту грязь и духоту, то, как беспросветно скучны и гнетущи ежеутренние молитвы в соборе, как родители примериваются к каждому юноше, выбирая жениха. То, как хочется наружу, неважно куда, главное, чтобы все изменилось, чтобы там было хоть капельку больше свободы и жизни. И я ответил, что больше жизни, чем в этом месте в это самое мгновение не бывает. И поцеловал ее.

Еретик осторожно скосил взгляд на Константина, но тот промолчал, погруженный в мысли.

- Сначала она замерла изумленно, а потом молниеносно отскочила и взглянула на меня так разъяренно, что мне стало страшно. "Это было не в том смысле, как ты решила," - начал я оправдываться. Я действительно не был влюблен или что-нибудь в этом роде. Я просто не знал тогда, как по-другому выразить свои чувства: слова не значили ничего, а не выразить я не мог. И она поняла, умная, чудная девочка, она поняла. И поцеловала в ответ, осторожно и в то же время так удивительно свободно...

Виатор незаметно для себя самого прикасается пальцами к губам, словно желая задержать ускользающие воспоминания.

- И вот в эти-то мгновения я и жил, по-настоящему жил, - завершает он свой рассказ. Каземат снова затопляется молчанием.

- Ну, а что потом? - раздается сосредоточенный голос инквизитора.

Еретик долго не может решиться ответить. Константин видит, как воодушевление стирается с его лица, уступая место гневной тоске. Глаза разгораются еще ярче.

- Примерно через год мне снова довелось ехать в столицу, и я, конечно, остановился в том городке. Мне самому было интересно, что с ней сталось. Я расспрашивал о ней хозяина гостиницы, ее отца, и он сообщил, что она мертва.оказалось, тот мужчина и впрямь бросил ее на третий же день. В город она вернуться сумела, но, разумеется, ты представляешь, как отнеслись к ней в городе: отлучили от церкви да чуть не выгнали из дому. Не это самое страшное, конечно; страшно презрение, которым ее обливали те, кто и пальца ее не стоил. Может, ей стоило бы смириться, попытаться привыкнуть к этому: все равно со временем разговоры бы поутихли, а может, кто-нибудь, желающий щегольнуть своим благородством и всепрощением, даже взял бы ее в жены. Она и пробовала смириться. Вот только однажды, когда священник, встретив ее на улице, принялся обвинять и унижать ее прилюдно, она не вытерпела и сорвалась. За это ее и сожгли через месяц, - заканчивает Виатор свою историю.

На лбу инквизитора залегла тяжелая складка. Глаза кажутся еще чернее обычного.

- Именно поэтому ты и примкнул к еретикам, - - не спрашивает, утверждает он.

Виатор молчит, уперев взор в темную стену. Минутная приподнятость не оставила и следа, только разве что тоску по полной, яркой, живой свободе. Виатор не замечает, в какой момент Константин оказывается совсем близко. Виатор не сопротивляется, когда тот его целует.

Инквизитор прикасается к его губам как-то неуверенно, будто боится своего порыва. А Виатор разжимает зубы, пропуская, а через несколько секунд даже целует в ответ. Почему-то именно в этот момент он понимает, как же ему холодно.

- Это было совсем не так, как тогда, - говорит он, когда Константин отстраняется. - Сходство только поверхностное. Аналогия не удалась.

Инквизитор снова одевает мертвенно-ледяную маску. Глаза вновь тускнеют, и из грифельно-черных становятся какими-то серыми, будто выцвевшими.

- Я целовал тебя не так, как ты ее, - отрывисто бросает он.

- Ты...

- Нет, - отрезает инквизитор, сам толком не зная, что именно отрицает.

Виатор напряженно всматривается в его лицо. Темнота кажется еще гуще. Слышно тяжелое, сбивчивое дыхание обоих.

- В любом случае, я должен ответить, - произносит он. Во второй раз губы встречаются жестче и требовательнее. Виатор целует с таким отчаянием, что Константину кажется, будто тот таким образом хочет передать, спасти от смерти свою душу.

Инквизитор тоже начинает замерзать. Не снаружи, правда, изнутри.

Он отталкивает Виатора и со словами "Скоро рассвет. Мне пора" покидает камеру.

Он знает, что никогда больше не увидит еретика, потому что сил прийти на казнь в себе не найдет, но все равно не оборачивается.

*

Константин не думает о том, как умирал его узник. Точнее, старается не думать. Вот только мысли все время возвращаются к этому. Как можно запретить себе думать о чем-то, когда ты один, а времени больше нет?

Новое, последнее в череде (почему последнее, Константин объяснить бы не смог, но чувствовал, что это так) землетрясение застало его в подземельях. Выход завалило. Лампы испуганно моргнули - и угасли. Никакого желания идти к ненавидящим его пленникам у инквизитора не было, и поэтому он свернул в ближайший каземат - по странной насмешке судьбы, тот, в котором недавно был заключен его еретик.

Никакого смысла бороться за жизнь он не видел. Не потому даже, что не было за что бороться. А ведь не было, верно? Инквизитор не хотел знать, что сделал с ним Виатор.

Никакого смысла бороться не было просто потому, что Константин до последнего не хочет видеть того страшного, чуждого, великого, что происходит снаружи. К тому же - времени больше нет, а значит, он уже мертв.

Что тогда было? Зачем были те разговоры, те посещения, те поцелуи? Почему пустота внутри разрослась еще больше, почему смысл так и не стал яснее? Разве что виднее стала искаженность и омертвелость всего вокруг, в том числе и его самого.

Может, и лучше, что все наконец кончилось, кончилось для всех, абсолютно, бесповоротно?

Константин не боялся будущей расплаты за грехи. Он боялся одного - мерных мыслей, прицельно бьющих в одну и ту же точку души. А может, это и есть уже его персональный ад?

Где-то за стеной равномерно падают капли воды, разбиваясь на миллионы осколков о ледяной бетон пола.

Пока это еще сложно назвать пыткой - все только начинается.


е]

@темы: творимирство