Печорин равнодушный и равносердечный. Он любил много любить, но любовь его была не такова. (с)
Фандом: Hetalia Axis Powers
Пейринги: Социализм/Коммунизм, Америка/Россия
Жанр: ангст
Рейтинг: PG
читать дальше
Я — там.
Я уже неделю не видел Марлену, и мне повсюду мерещатся ее ясные синие глаза. Марлена. Маркс — Ленин. Моя Коммунизм.
Если бы она была человеком, я сказал бы, что ей лет двенадцать на вид. У нее пушистые пшеничные волосы, светлая улыбка и короткий алый сарафан, открывающий вечно разбитые коленки. У нее звонкий голос, энергичные движения и детская непостредственность. Она верит, что все люди равны и что счастье можно построить разумом. Она мечтает поскорее вырасти, чтобы все-все на Земле жили в том же раю, какой переливается в ее смехе.
У нее нет тела. Она всего лишь призрак, всего лишь мечта. Вполне возможно, что она и вовсе не существует вне моего сознания.
Я знаю, как это исправить.
Я уже неделю не видел Марлену. Она совсем ребенок, она легко забудет меня, если стану ее избегать. И когда я уйду, ей будет не так больно, как могло бы быть.
Я всегда понимал, что существую только как ступень к чему-то высшему. Сначала это было до муки унизительно, а потом я встретил (или придумал — не важно) Коммунизм. И тогда согласился, что это правильно. Потому что слишком прост вопрос о том, кто из нас должен жить — Марлена или я, с руками, до локтей забрызганными кровью, слишком жестокий, давно уже — как бы ни хотелось — не способный сострадать. Со временем стало даже извращенно-приятно сознавать, что моя жизненная цель лишь в том, чтобы сделать мир достойным ее пришествия.
Мне кажется, моя смерть уже скоро — осталось только дождаться, когда Холодная война будет выиграна Россией и он снова обратит все внимание на постройку Коммунизма.
Скорее бы. Слишком надоело ждать и высчитывать каждое мгновение, проведенное рядом с ней — чистой, прекрасной, идеальной.
Я уже неделю не видел Марлену.
Мою любовь.
Мою мечту.
*
Я — здесь.
В порыве чувств Брагинский сильно ударяет одну из моих стен кулаком.
Больно.
Брагинский мечется взад-вперед по комнате, с его губ невольно срываются обрывки фраз. По-моему, он совсем сошел с ума с этим своим Америкой.
"Пущу экономику на самотек". "Уйдут, точно уйдут". "Счастлив будет, свинья капиталистическая". "Какая разница?"
Россия сделал величайшую ошибку в своей жизни, когда построил меня таким, какой я есть. Ответственность за все эти смерти, за все страдания его граждан мы несем вместе. Вот только я делаю это для Марлены. А он — больше не может продолжать так.
Наблюдать, как он раскаивается, даже забавно. Нет, он до сих пор не признает себя виноватым, но он чувствует свою вину. В совокупности с его влечением к Америке это дает действительно интересный результат.
Америка — всего лишь глупый эгоистичный подросток. Не думаю, что Брагинский умудряется не замечать этого. Америка — что бы он себе ни придумывал — не любит его ни капли, а просто хочет победить.
Брагинский тоже не любит, а просто хочет проиграть. Холодная война — не более, чем самообман.
Странно было ожидать, что по-детски наивный и по-детски жестокий Брагинский не выдержит собственных преступлений. Но это случилось.
Странно ожидать, что, несмотря на все это, Марлена когда-нибудь станет взрослой и материальной.
Но я ожидаю.
Где-то в западном крыле моя стена рассекается трещиной.
Все решится совсем скоро.
*
Я — там.
Чудесные синие глаза кажутся выцвевшими. Алый когда-то сарафан чуть розовеет. По бледным щекам, таким странным без привычного румянца, катятся небывало прозрачные слезы.
На ее лице нет страха и нет боли. Только отчаянная жалость. И жалеет она меня.
— Пообещай, что больше не будешь впадать в крайности.
Я знаю, что она подразумевает под "крайностями". Моя милая, моя добрая Коммунизм всегда осуждала меня за то, что я делаю для нее.
Опускаю глаза и киваю.
— Пообещай, что постараешься подстроиться под рыночную экономику.
Она слишком маленькая, чтобы понимать: для меня это невозможно.
Киваю.
— Пообещай, что постараешься забыть о том, что я могла бы жить, и будешь жить сам.
Молчу.
— Ни за что.
Высокие темные брови изламываются состраданием.
Высокие темные брови растворяются в воздухе.
Не чувствую ничего.
*
Я — здесь.
Кажется, стены скоро рухнут.
Я даже не могу осуждать Брагинского за то, что происходит. Теперь я знаю точно, каково это, когда доподлинно известно, что все те жестокости оказались напрасны, что мы зря проливали кровь, что неоправданно ломали жизни миллионам.
Я не могу осуждать Брагинского, но презираю его. Что бы он ни чувствовал, он не имел ни малейшего права допустить, чтобы все это происходило во мне.
Не хочу это видеть. Не могу не смотреть.
Америка вошел, как победитель на оккупированную территорию. От его легкого прикосновения моя входная дверь сорвалась с петель.
— Я же говорил, что ты проиграешь!
Брагинский не отвечает.
По северной стене ползет паутина трещин.
— Теперь тебе остается только признать, что...
Брагинский затыкает его поцелуем. Америка мгновенно перехватывает инициативу, а Россия тянет его на диван.
Все бы отдал, чтобы иметь силы не видеть этого унижения. Готов благославлять боль моего разрушающегося тела за хоть какую-то возможность отвлечься.
Я вижу, как пальцы Америки зарываются в серые волосы. Я вижу, как тело Брагинского становится мягким и податливым, как чутко отзывается на каждое движение Альфреда.
Если бы я был там, то не смог бы сдержать шипения, но здесь я могу только смотреть, как Брагинский с готовностью обнимает ногами талию своего врага.
Шлюха.
Он может сколько угодно убеждать себя, что любит Америку, но я прекрасно понимаю, что любит он не его, а свое поражение и свое унижение. Чувсво вины за ошибки давно не дает ему покоя, а настойчивый интерес Альфреда, вкупе с противостоянием, только усиляют эффект.
Я прекрасно понимаю, что он чувствует, потому что сам любил Коммунизм только за то, что ее существование оправдывало мои действия.
Кажется, крыша скоро обвалится.
Америка тоже это замечает.
— Я, как настоящий герой, должен спасти тебя от погребения под обломками социализма! — с неохотой разорвав поцелуй, восклицает он. — Мы должны срочно перебраться в более безопасное место.
Брагинский кивает. На губах играет полуулыбка, а в глазах только Альфред способен не заметить гордость и внутреннюю работу. Ближайшие несколько часов он явно будет соглашаться с Америкой по любому вопросу.
Когда они уходят, мне остается только мысленно морщиться от боли и думать. Не о себе, конечно: со мной уже все кончено.
А вот у Брагинского, похоже, только начинается. Невооруженным глазом видно, какое удовольствие доставляет ему это искупление. Почему-то мне кажется, что, хотя долго он этого выдержать не сможет, его будет тянуть испытывать это снова и снова. А значит, как только он вновь станет сильной державой, снова одно за другим посыплются на жителей страны все новые и новые его преступления. И когда их груз станет слишком тяжек, Брагинский опять сломается и отдастся во власть государства, которое окажется сильнейшим.
А потом — опять.
И опять.
С оглушительным треском проваливается крыша.
Хорошо, наверное, что я этого больше не увижу.
*
Я — там.
]
Пейринги: Социализм/Коммунизм, Америка/Россия
Жанр: ангст
Рейтинг: PG
читать дальше
Я — там.
Я уже неделю не видел Марлену, и мне повсюду мерещатся ее ясные синие глаза. Марлена. Маркс — Ленин. Моя Коммунизм.
Если бы она была человеком, я сказал бы, что ей лет двенадцать на вид. У нее пушистые пшеничные волосы, светлая улыбка и короткий алый сарафан, открывающий вечно разбитые коленки. У нее звонкий голос, энергичные движения и детская непостредственность. Она верит, что все люди равны и что счастье можно построить разумом. Она мечтает поскорее вырасти, чтобы все-все на Земле жили в том же раю, какой переливается в ее смехе.
У нее нет тела. Она всего лишь призрак, всего лишь мечта. Вполне возможно, что она и вовсе не существует вне моего сознания.
Я знаю, как это исправить.
Я уже неделю не видел Марлену. Она совсем ребенок, она легко забудет меня, если стану ее избегать. И когда я уйду, ей будет не так больно, как могло бы быть.
Я всегда понимал, что существую только как ступень к чему-то высшему. Сначала это было до муки унизительно, а потом я встретил (или придумал — не важно) Коммунизм. И тогда согласился, что это правильно. Потому что слишком прост вопрос о том, кто из нас должен жить — Марлена или я, с руками, до локтей забрызганными кровью, слишком жестокий, давно уже — как бы ни хотелось — не способный сострадать. Со временем стало даже извращенно-приятно сознавать, что моя жизненная цель лишь в том, чтобы сделать мир достойным ее пришествия.
Мне кажется, моя смерть уже скоро — осталось только дождаться, когда Холодная война будет выиграна Россией и он снова обратит все внимание на постройку Коммунизма.
Скорее бы. Слишком надоело ждать и высчитывать каждое мгновение, проведенное рядом с ней — чистой, прекрасной, идеальной.
Я уже неделю не видел Марлену.
Мою любовь.
Мою мечту.
*
Я — здесь.
В порыве чувств Брагинский сильно ударяет одну из моих стен кулаком.
Больно.
Брагинский мечется взад-вперед по комнате, с его губ невольно срываются обрывки фраз. По-моему, он совсем сошел с ума с этим своим Америкой.
"Пущу экономику на самотек". "Уйдут, точно уйдут". "Счастлив будет, свинья капиталистическая". "Какая разница?"
Россия сделал величайшую ошибку в своей жизни, когда построил меня таким, какой я есть. Ответственность за все эти смерти, за все страдания его граждан мы несем вместе. Вот только я делаю это для Марлены. А он — больше не может продолжать так.
Наблюдать, как он раскаивается, даже забавно. Нет, он до сих пор не признает себя виноватым, но он чувствует свою вину. В совокупности с его влечением к Америке это дает действительно интересный результат.
Америка — всего лишь глупый эгоистичный подросток. Не думаю, что Брагинский умудряется не замечать этого. Америка — что бы он себе ни придумывал — не любит его ни капли, а просто хочет победить.
Брагинский тоже не любит, а просто хочет проиграть. Холодная война — не более, чем самообман.
Странно было ожидать, что по-детски наивный и по-детски жестокий Брагинский не выдержит собственных преступлений. Но это случилось.
Странно ожидать, что, несмотря на все это, Марлена когда-нибудь станет взрослой и материальной.
Но я ожидаю.
Где-то в западном крыле моя стена рассекается трещиной.
Все решится совсем скоро.
*
Я — там.
Чудесные синие глаза кажутся выцвевшими. Алый когда-то сарафан чуть розовеет. По бледным щекам, таким странным без привычного румянца, катятся небывало прозрачные слезы.
На ее лице нет страха и нет боли. Только отчаянная жалость. И жалеет она меня.
— Пообещай, что больше не будешь впадать в крайности.
Я знаю, что она подразумевает под "крайностями". Моя милая, моя добрая Коммунизм всегда осуждала меня за то, что я делаю для нее.
Опускаю глаза и киваю.
— Пообещай, что постараешься подстроиться под рыночную экономику.
Она слишком маленькая, чтобы понимать: для меня это невозможно.
Киваю.
— Пообещай, что постараешься забыть о том, что я могла бы жить, и будешь жить сам.
Молчу.
— Ни за что.
Высокие темные брови изламываются состраданием.
Высокие темные брови растворяются в воздухе.
Не чувствую ничего.
*
Я — здесь.
Кажется, стены скоро рухнут.
Я даже не могу осуждать Брагинского за то, что происходит. Теперь я знаю точно, каково это, когда доподлинно известно, что все те жестокости оказались напрасны, что мы зря проливали кровь, что неоправданно ломали жизни миллионам.
Я не могу осуждать Брагинского, но презираю его. Что бы он ни чувствовал, он не имел ни малейшего права допустить, чтобы все это происходило во мне.
Не хочу это видеть. Не могу не смотреть.
Америка вошел, как победитель на оккупированную территорию. От его легкого прикосновения моя входная дверь сорвалась с петель.
— Я же говорил, что ты проиграешь!
Брагинский не отвечает.
По северной стене ползет паутина трещин.
— Теперь тебе остается только признать, что...
Брагинский затыкает его поцелуем. Америка мгновенно перехватывает инициативу, а Россия тянет его на диван.
Все бы отдал, чтобы иметь силы не видеть этого унижения. Готов благославлять боль моего разрушающегося тела за хоть какую-то возможность отвлечься.
Я вижу, как пальцы Америки зарываются в серые волосы. Я вижу, как тело Брагинского становится мягким и податливым, как чутко отзывается на каждое движение Альфреда.
Если бы я был там, то не смог бы сдержать шипения, но здесь я могу только смотреть, как Брагинский с готовностью обнимает ногами талию своего врага.
Шлюха.
Он может сколько угодно убеждать себя, что любит Америку, но я прекрасно понимаю, что любит он не его, а свое поражение и свое унижение. Чувсво вины за ошибки давно не дает ему покоя, а настойчивый интерес Альфреда, вкупе с противостоянием, только усиляют эффект.
Я прекрасно понимаю, что он чувствует, потому что сам любил Коммунизм только за то, что ее существование оправдывало мои действия.
Кажется, крыша скоро обвалится.
Америка тоже это замечает.
— Я, как настоящий герой, должен спасти тебя от погребения под обломками социализма! — с неохотой разорвав поцелуй, восклицает он. — Мы должны срочно перебраться в более безопасное место.
Брагинский кивает. На губах играет полуулыбка, а в глазах только Альфред способен не заметить гордость и внутреннюю работу. Ближайшие несколько часов он явно будет соглашаться с Америкой по любому вопросу.
Когда они уходят, мне остается только мысленно морщиться от боли и думать. Не о себе, конечно: со мной уже все кончено.
А вот у Брагинского, похоже, только начинается. Невооруженным глазом видно, какое удовольствие доставляет ему это искупление. Почему-то мне кажется, что, хотя долго он этого выдержать не сможет, его будет тянуть испытывать это снова и снова. А значит, как только он вновь станет сильной державой, снова одно за другим посыплются на жителей страны все новые и новые его преступления. И когда их груз станет слишком тяжек, Брагинский опять сломается и отдастся во власть государства, которое окажется сильнейшим.
А потом — опять.
И опять.
С оглушительным треском проваливается крыша.
Хорошо, наверное, что я этого больше не увижу.
*
Я — там.
]
@темы: странное от слова "страна"