Сызнова, I-II

[vitomira]

Попытка написать что-то серьезное по "Преступлению и наказанию".
Провалена.
Разумихин/Раскольников, рейтинг пока что PG-13, но весьма вероятно увеличение, если я все же смогу это дописать.


I

Дело было кончено: нет топора! Раскольников был поражен ужасно. Ему хотелось смеяться над собою со злости... Тупая, зверская злоба закипела в нем.

Он остановился в раздумье под воротами. Идти на улицу, так, для виду, гулять, ему было противно; воротиться домой - еще противнее. "И какой случай навсегда потерян!" - пробормотал он, бесцельно стоя под воротами, прямо против каморки дворника, тоже отворенной. Пораженный и подавленный, он не заметил, как из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло на солнце.

"Что же теперь? - думал он, невидяще глядя вперед. - Такой случай бывает единожды в жизни". Сила, толкавшая его вперед, разом угасла; сомнения вернулись в утроенном количестве. "Кончено," - еще раз прошептал Раскольников и шагнул на улицу.

Как ни странно ему казалось это, рядом с тяжелейшим впечатлением, оставленным вышедшим казусом, вместе со злой досадой на себя уживалось и чувство, походившее на облегчение. Тяжелый груз упал у него с плеч, когда он понял, что исполнить дело не удастся. "Впрочем, отчего же? - тотчас противился он самому себе. - Еще будут возможности, еще ничто не потеряно. У меня непременно будет время продумать все лучше, исключить такие глупые случайности..." Однако огромная, тяжелая идея уже разрушалась под воздействием поразившего его случая. А главное, Раскольников потерял последние крупицы веры в ее осуществление. Понял он это положительно в тот момент, когда осознал, в какую сторону шел. Во второй раз за два дня он неосознанно направлял стопы к Васильевскому острову, где жил Разумихин.

Вчерашнее решение идти к нему только после окончания дела немедленно всплыло в памяти Раскольникова. Раз он шел к нему, то, стало быть, все было решено раз и навсегда. Стало быть, убийство свершилось, вот только не старушки, а идеи.

"А может, и вовсе не идти к нему? - остановился он в раздумье. - Отчего это четыре месяца я и не думал о нем, а теперь вспомнил?"

Он лукавил, когда говорил себе, что не думал о Разумихине. Напротив, его мысли на удивление часто обращались к бывшему, как он надеялся, товарищу. Вот только принимали они такой оборот, что зачастую оказывались темнее и недостижимее идеи убийства. "Именно поэтому мне нужно свидеться с ним, - решил Раскольников, продолжив свой путь. - Тогда это наваждение рассеется; по крайней мере, должно будет рассеяться". Предстоящий визит предназначен был окончательно разрешить оба мучивших его вопроса.

Путь до Васильевского острова прошел почти незаметно для погруженного в себя Раскольникова. Взгляд его скользил по дороге, по домам, вывескам и редким экипажам, с шумом проезжавшим мимо. Чахоточно-желтые стены, пыль и духота не отмечались им сознательно, но незаметно опутывали его душу мрачными предчувствиями. Он не глядел на встречавшиеся ему лица, но они отчетливо отпечатывались в его памяти: испитые, или усталые, или несшие на себе признаки бывшей или будущей болезни. Впрочем, люди встречались все реже, что он счел странным. Город словно вымирал, словно пустел с каждой минутой. Раскольникову все больше становилось не по себе. Когда он шагал по набережной Малой Невы, ему казалось необходимым встретить хоть кого-нибудь; впрочем, он знал, что лишь один человек сейчас не вызовет у него отвращения.

Подле дома он еще раз остановился, но, решившись, уже через минуту поднимался по узкой грязной лестнице в пятый этаж.

Разумихин был дома, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Он сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.

- Что ты? - закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул. - Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, - прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. - Может, тебе уроков надо? - тотчас предложил он.

Раскольников, с одной стороны, вспомнив о единственном предлоге прийти сюда, а с другой, подчинившись бьющей через край энергии Разумихина, кивнул.

- Сказать по правде, уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок...

Раскольников почти не слушал его. Он разглядывал Разумихина так, будто видел впервые, и пытался понять, почему его так тянуло к этому человеку. С самых первых дней в университете Разумихину удалось завоевать его расположение. Постепенно он стал единственным, с кем Раскольников мог вести себя более открыто, нежели обыкновенно. Раскольникова притягивали чуждые ему самому, а оттого еще более ценные в окружающих сообщительность и веселость, а главное - цельный, ясный и прямой характер. Рядом с ним все казалось проще, неотступно преследовавшие Раскольникова мысли отступали, и начинало казаться, что всего-то и надо подкопить денег, закончить университет и зажить полной и беспечальной жизнью. По крайней мере, так было раньше, пока он не начал ловить себя на пристальном разглядывании черт лица своего товарища, на том, как по многу раз вспоминал каждую секунду разговора с ним, как считал каждое случайное прикосновение, как думал о нем большую часть дня, - одним словом, пока не появилась вторая идея. Впрочем, она только именовалась второй: в действительности формироваться она начала раньше первой. Но, в отличии от нее, до сих пор не приобрела окончательной формы.

"Достаточно и того, что есть", - мрачно подумал Раскольников. Именно эта, вторая, идея заставила его бросить университет. Находиться рядом с Разумихиным с каждым днем становилось все тяжелее. Раскольникову казалось, что станет легче, если долго не видеть его. Но мысли о товарище не покидали его, а только становились все определенней и очерченней, что и заставило Раскольникова вновь переменить поведение.

- ...Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит... Берешь или нет? - завершил свою речь Разумихин.

Раскольников рассеянно принял из его рук немецкие листы и деньги. Тень волнения промелькнула на его лице, когда их руки соприкоснулись.

- А я ведь и не просил ни о чем, - медленно произнес он, всматриваясь в лицо Разумихина. - Чего же ты так обо мне беспокоишься?

Раскольников напрягся, ясно чувствуя, как глупо прозвучали его слова.

- Ты чего это, Родя? - изумился Разумихин. - Ты же мне друг!

- Друг, - кивнул Раскольников, неожиданно озлившись. - У тебя пол-университета в друзьях. А знаешь, - вдруг сделал он два резких шага к Разумихину, - не надо мне это, ничего не надо.

Он нетерпеливо всучил листы и деньги в руки Разумихину. Он чувствовал, что должен был уйти отсюда как можно скорее, с тем, чтобы никогда больше не возвращаться. Невыносимо было быть подле Разумихина, разглядывать его лицо и фигуру, видеть, как спокойно и просто он принимает его, не подозревая, что таится в его душе.

- Но как же... - попытался было возразить Разумихин. Он был совсем рядом, так что Раскольникову чудилось, будто он чувствовал тепло его тела. Давешнее намерение уйти пропадало, сменяясь жаждой прикосновения. Он и сам не знал, что сделает в следующий момент.

- Пойми ты: не друг ты мне, - жарко зашептал он, неотрывно глядя в глаза Разумихину. Его била лихорадочная дрожь. Он чувствовал, что сила, прекратившая было толкать его вперед, просто решила изменить направление; остановиться казалось невозможным. - Может, меньше, может, больше - не знаю. Не друг.

Изумленный напором и странными словами, Разумихин пристальнее вгляделся в его лицо.

- Да ты серьезно болен, знаешь ты это? - Он стал щупать его пульс; Раскольников вырвал руку. - И перевод обратно возьми!

Раскольников еще секунду глядел в его глаза, а потом резко, будто испуганно, отшатнулся и отошел в дальний угол. "Что я наговорил? - билось в голове его. - И что он из этого вывел?" Он совершенно не ожидал от себя тех слов. Несмотря на то, что он готов был признать перед собой свои чувства к Разумихину, мысли о том, чтобы открыть их, Раскольников не допускал. В силу ли скрытности характера, в силу ли осознания безобразной порочности своего влечения, ему представлялось невозможным, чтобы хоть кто-нибудь узнал о них; особенно же невыносима была мысль открыть их самому Разумихину.

- Не нужно мне, ничего не нужно, - пробормотал он в ответ на уговоры товарища. Лицо побледнело, глаза лихорадочно блестели, так что надвигающаяся болезнь становилась еще заметнее, чем прежде.

- Как хочешь, - пожав недоуменно плечами, сдался Разумихин. - А что ты делать дальше собираешься? В университет вернешься? - спросил он через минуту, чтобы сгладить становившуюся тяжелой паузу.

- Вернусь, пожалуй.

- Возвращайся, брат, дело нужное, - кивнул он одобрительно. - А пропускал почему? Из-за денег, разве?

- Думал, - коротко бросил Раскольников. Он неотрывно следил за движениями Разумихина, сделавшего несколько шагов навстречу. Раскольников и раньше замечал, что в его привычки входит находиться на весьма близком расстоянии от собеседника, но все же в первое мгновение почувствовал странное волнение.

- О чем же? - полюбопытствовал Разумихин, остановившись на расстоянии вытянутой руки.

- О Наполеоне, - усмехнулся Раскольников. - Да о тебе.

Он словно бы катился с горы, не имея сил, да и не желая остановиться. Он сам не заметил, как вновь оказался лицом к лицу с Разумихиным, так близко, что по его телу пробежала дрожь.

- Бредишь ты, что ли? - действительно встревожился Разумихин.

- Может быть, - отозвался Раскольников, подавшись еще ближе. Теперь его дыхание касалось шеи Разумихина.

- Ты что делаешь? - попробовал отстраниться тот, но Раскольников поймал его за руку. Разумихин хотел было оттолкнуть его, но сознание, что Раскольников болен, удержало его. К тому же, хоть он себе и не признался бы в этом, ему становилось мучительно любопытно, что тот сделает дальше. Он чувствовал, что произойдет, и понимал, что это не может привести ни к чему хорошему, но отгонял эти мысли, желая убедиться.

- Я? Переступаю, - почти неслышно прошептал Раскольников. Происходящее казалось ему до того невозможным, что он и сам мог поверить, что все это лишь бред. Ему до последнего казалось, что он все же не сделает ничего окончательного, поэтому удивился еще больше Разумихина, когда осторожно прикусил мочку уха, а затем спустился губами на шею, оставляя холодящую дорожку поцелуев, прижимаясь всем телом. Пальцы до боли вцепились в плечи Разумихина, но тот и не пытался отстраниться. Он с каким-то тревожным интересом ждал, что будет, когда Раскольников прекратит делать это.

Раскольников не мог остановиться. Это было именно то, в чем он нуждался: острые уколы извечной щетины, когда поцелуи перешли на лицо, и горьковатый вкус кожи Разумихина, и его заметно участившееся дыхание, и жар тела сквозь одежду. Раскольников прикоснулся губами к губам и - отшатнулся, словно прозрев.

Пальцы все еще сжимали плечи Разумихина. Раскольникова била крупная дрожь, не ощущать которую Разумихин не мог. Он неотрывно глядел на своего товарища, не в силах определиться, что же хочет сделать. В одно мгновение ему хотелось немедля выставить Раскольникова из дому, в другое - ударить, в третье - рассмеяться, любым способом, пусть даже глупым, разрядить атмосферу, в следующее...

Лицо Раскольникова было бледное, изможденное: тонкие влажные губы, расширившиеся зрачки, взгляд ждущий, безумный. Разумихин остановился на пятом варианте.

- Родя, брат, ты чего? - не без заботы в голосе проговорил он. - С барышней меня попутал? Правда в горячке, что ль? Ты бы шел к себе, я б к тебе врача завтра привел...

Раскольников, не дослушав, направился вон.

- Стой! Адрес оставь хоть! - закричал сверху Разумихин, когда он уже спускался с лестницы.

Ответа не последовало.

Разумихин собрался было бежать за ним, но в последнюю секунду передумал. Слишком странно все это, нужно было время, чтобы поразмыслить. "Да и не знаю я, что с ним делать теперь. И знать не хочу", - признался он сам себе напоследок.

II

- ...Пишите же, - сказал письмоводитель Раскольникову.

- Что писать? - спросил тот как-то особенно грубо.

- А я вам продиктую.

Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди. Становилось досадно за сорвавшиеся слова. Сейчас он бы уже не произнес их, но всего минуту назад мысли, усилившиеся от грязи квартальной конторы и пошлой низости разговоров в ней, рядом с которыми низость собственная будто бы не так бросалась в глаза, давили на душу невыносимо, удушающе. Рассказ о невесте был мучительно нужен ему. Сознание его было раздражено из-за надвигающейся болезни и неотступных дум о произошедшем третьего дня у Разумихина. Какое-то мгновение ему казалось, что если удастся убедить окружающих в своих отношениях с дочерью хозяйки, получится и самому поверить в ту давнюю привязанность. Вот только невозможно было даже сравнить прежнее и настоящее.

В его голове проносились обрывки вчерашних ощущений: смутного желания, презрения к самому себе, страха, что Разумихин оттолкнет, и недоумения из-за его неопределенной реакции. "Теперь, - и с горечью, и с облегчением одновременно думал он, - выбора у меня не остается: он сам не пожелает снова встретиться со мной". Сложно было поверить в произошедшее. Это фантастично, это невероятно, что он позволил себе такое! Начинало казаться, что всего этого не было в действительности, что это бред, видение горячечного сознания. Раскольников отгонял эти мысли, но чувство неправильного не проходило, а лишь усиливалось. Вчера он должен был убить процентщицу, а не делать то, что сделал! Подумать только, одна случайность - и...

Дописав последнюю строку и расписавшись, он отдал бумагу письмоводителю, тут же занявшимся другим. Раскольников уже собирался уйти, но вдруг остановился как вкопанный: Илья Петрович спрашивал с интересом о чем-то Никодима Фомича, и до него долетели слова:

- Подозреваемых-то по делу об убийстве старухи-процентщицы освободят разве?

- Непременно, обоих освободят! Во-первых, все противоречит; судите: зачем им...

Раскольников поднял свою шляпу и пошел к дверям, но до дверей он не дошел...