Печорин равнодушный и равносердечный. Он любил много любить, но любовь его была не такова. (с)
Фэмслэшный ориджинал в подарок для Ники Нарвен по ее заявке - стишку для запоминания глаголов-исключений. PG-13, мини, нормальную шапку писать лень. Первый прозаический оридж)
читать дальшеСмотреть, все слышать, видеть,
Зависеть, ненавидеть,
Вертеть, держать, дышать,
Терпеть, обидеть, гнать.
Я смотрю.
Ты сидишь за второй партой у окна; волосы, небрежно заплетенные в косу, переливаются бронзой на солнечном свете. Ты то пытаешься что-нибудь записывать за учителем, то, будто бы устав, ложишься на парту и лукаво щуришься, разглядывая кого-нибудь из одноклассников.
С моего места не видно ни этих взглядов, ни высоких, резко изогнутых бровей, ни россыпи бледных веснушек. Не видно пасмурно-небесных глаз, выражение которых так легко прочитать и так сложно назвать, не видно строгого изгиба губ.
Ты, по одной из своих глупых эксцентричных привычек, начинаешь обмахиваться пеналом, хотя воздух прохладен. Ногти выкрашены облупившимся золотым лаком.
Я смотрю.
Я слышу.
Обычно ты говоришь громко, яростно жестикулируя, будто бы постоянно что-то кому-то доказывая.
Ты говоришь: "Я всегда буду обожать СССР хотя бы за то, что страна эта несчастная обладала такой странной историей". Ты говоришь: "Когда вырасту, хочу стать Настастьей Филипповной из "Идиота". Ты говоришь: "Я заучу Нагорную проповедь и стану вспоминать ее каждый раз, когда у меня будет бессонница на химии". Или - "Если я когда-нибудь покончу жизнь самоубийством, то моя предсмертная записка будет такая: "Просьба тело кремировать. Гнить и разлагаться в этом сезоне не актуально".
Иногда твой голос становится тише, а губы задумчиво поджимаются. Тогда ты произносишь: "Хотела бы я страдать по-настоящему". Или: "Иногда мне снится, что я выхожу перед всем классом и начинаю рассказывать о всех моих желаниях, о самых мерзких мотивах моих поступков". Или: "Я ненавижу, ненавижу в себе всю эту театральщину, эту привычку растравлять себя... Ты ведь поняла, о чем я, да?"
Я не понимаю.
Но слушаю.
Я вижу.
Ты запинаешься о подол длинной юбки, а крендельки на голове забавно подпрыгивают при каждом движении. Под глазами залегли тени, а речь кажется непривычно отрывистой.
- Что-то случилось? - спрашиваю я, усилием воли сдерживаясь, чтобы не поправить твою перекосившуюся прическу.
- Уйди, сострадательница, - бросаешь ты взгляд исподлобья. Тонкие пальцы отбивают какой-то незнакомый ритм.
Я ухожу. Я знаю, что через минуту ты подойдешь сама
- Вчера мне казалось, что я никогда никого не полюблю. А что за мука без любви? За что страдать?
А я - я не хочу страдать. Я хочу обвести пальцем резкий контур твоих губ.
- Ну вот, опять! Видишь? Я должна влюбиться! Может, тогда я прекращу разыгрывать из себя героиню Достоевского.
- Ты не разыгрываешь, - говорю я. - Ты ищешь свой путь.
- А ты ищешь мне оправдания, - смеешься ты. - Все, в чем ты разбираешься, - математика да твоя фальшивая мораль, забыла?
Истина судорогой пробегает сквозь мое тело. Не замечаешь.
- Но ведь ты видишь свою ошибку.
Опускаешь свои колючие глаза.
- Вижу.
*
Я завишу.
- Уступи его мне, - хищно улыбаешься ты. На запястье одеты четки, на футболке нарисован Че Гевара.
- Разве я могу с ним что-нибудь сделать?
- Он в тебя влюблен, так пользуйся, - кидаешь холодный взгляд исподлобья. - Оставайся к нему равнодушна и почаще говори о Прекрасной Мне. Для тебя и это сложно?
- Я сделаю, но...
Боги, я просто не могу ни в чем тебе отказать. Даже неважно, что для меня он единственный шанс сбежать, а для тебя - очередное издевательство надо мной и над собой.
- Оставь свои "но" при себе, - морщишься, начинаешь теребить четки. - Я не нуждаюсь в сомнениях. Сделаешь?
- Сделаю.
Это даже не жертва. Это даже не долг. Мы дышим не потому, что должны, верно?
Я завишу.
Я ненавижу.
Ты похожа на кобру. Молниеносные нападения, яд надрыва, капюшон как претензия на оригинальность.
Вот только я никак не тяну на заклинателя змей.
- Падай на колени, холоп! - смеешься. Ты сидишь всего-то на моей парте, но кажется, что на троне. Задравшаяся юбка обнажает беззащитные острые коленки. - Нет, серьезно! Почему ты, праведница моя некавайная, настолько безвольна? Вот скажу я тебе на колени передо мною упасть, сейчас прямо, пока все видят, - упадешь?
Смотришь искоса. Если вдуматься, встречала ли я когда-нибудь твой прямой взгляд?
- Упаду.
- А если скажу ударить?
Брови изламываются, как бывает только тогда, когда произносишь то, что у тебя в сердце. Сколько же яду, сколько эгоизма! И как различить, когда ты насмехаешься надо мной, а когда - над собой?
- Ударю.
- Да почему?! Я скоро начну тебе завидовать, страдалица, - изучающе прищуриваешься ты.
Я хочу, чтобы эти глаза распахнулись широко, полно, чтобы длинные ресницы взмыли вверх.
Я хочу.
- Потому что люблю, - кидаю я, отрывисто и сердито.
Ты - гордая, надменная - фыркаешь, не веришь.
- Да ты меня в зеркало - видела? Да ты разговоры мои - слышала?
Соскальзываешь с парты, кидаешь ледяной взгляд.
Как же я ненавижу.
***
Ты вертишь.
Четки не покидают твоих рук, пока ты рассказываешь одноклассникам о произошедшем между нами. Четки не покидают твоих рук, когда ты, проходя мимо меня, насмешливо бросаешь: "Если принять меня за Настасью Филипповну, ты, конечно, идиот, да не тот". И лицо непривычно бледное. И смотришь прямо.
Одноклассники косятся неоднозначно, подколоть не решаются.
- Блаженны вы, когда возненавидят вас люди, - шепотом цитируешь ты Новый Завет. Кажется, я пропустила момент, когда ты увлеклась религией. Интересно, продержится ли она в списке твоих развлечений хотя бы несколько месяцев?
- Если бы я была би,то лучше бы переспала с Волдемортом, чем с ней, - насмешничаешь ты вслух
Одноклассники ухмыляются. А я помню, как пару лет назад ты была влюблена в Риддла.
Через час после окончания уроков я слышу настойчивый стук в дверь.
- Чем тебе звонок не угодил? - ворчу я, отпирая замок и пропуская тебя в прихожую. От смущения не смею поднять глаза.
Молчишь. Ловлю твое отражение в зеркале: рваные джинсы, гордо вздернутая голова и взгляд мученицы с иконы. Строгий контур губ, поэтичный изгиб бровей, почти скрытый отросшей челкой. Лихорадочный румянец пятнами. Больной блеск в глазах.
Мне хочется умолять тебя о прощении. За то, что я слабая и безвольная, за то, что не имею права любить такое злое совершенство, за то, что не справлюсь с собой никогда. И, разумеется, никогда не справлюсь с тобой. За то, что я в твоей власти.
И ты вертишь.
Ты держишь.
Хватаешь за руку холодной с улицы ладонью. Сжимаешь пальцы крепко, до боли. Золотые ноготки впиваются в кожу так, что наверняка останутся следы.
- Ты знаешь, что натворила? Да кто тебя за язык тянул, дуру! Сама не лучше меня, ни капельки не лучше! - истерически шепчешь ты. Щеки рассечены блестящими солеными нитями. - Но ты прости меня, все равно прости, за то, что было, что есть и будет. Я сама не знаю, что говорю, я просто говорить тебе хочу, слышать тебя хочу, видеть! В лицо плюнуть тебе хочу, или за терпенье поблагодарить - не знаю! Ничего не знаю!
Сбиваешься рыданиями. Четки на правой руке, которые ты дергаешь левой, рвутся и рассыпаются по всему полу водопадом бусинок. Не замечаешь.
- Ты не люби меня, ты ненавидь, презирай, слышишь? Только не отпускай, ясно, никогда, ни за что!
Поднимаю свободную левую руку и осторожно вытираю слезы с ее лица.
- Я и не смогу.
Опускаю глаза на наши переплетенные пальцы.
- Ты держишь.
Ты дышишь.
Тяжело, прерывисто, как будто пробежала километр на скорость. Дышишь и молчишь. Мне страшно. Ловлю в зеркале твой взгляд.
- Вот и как думаешь, что это только что было? - цинично кривишь рот. - Столько театральщины и идиотизма я никогда раньше у себя не замечала.
Выдергиваешь руку из моих ладоней.
- Куда я качусь, - презрительно морщишься. - Ниже падать некуда, правда?
- Ты бы прошла, я б тебя чаем угостила. Да и жарко тебе в пальто.
- Пойду я лучше, - тянешься к двери.
Я боюсь. Боги, как я боюсь ошибиться.
- Как открывается этот дурацкий замок? - возмущаешься ты, кидая искоса недобрый взгляд.
Делаю пару шагов к двери, протягиваю руку... Останавливаюсь.
- Он не открывается, - качаю я головой. - Ты же просила не отпускать тебя.
Твое лицо совсем близко. Видно, как сверкают мокрые ресницы.
- Пальто снимай, - шепчу я какую-то глупость.
Твои губы рывком прижимаются к моим. Замираю на пару секунд, боясь поверить, боясь спугнуть, боясь поцеловать.
Но целую.
Ты не дышишь.
*
Ты терпишь.
Я чувствую, как дрожит твое тело. Ты не отвечаешь на поцелуй, но позволяешь целовать себя, целовать неуверенно, неумело. Я как никогда отчетливо ощущаю свою тупость и ничтожность.
Ты ждешь.
Я отрываюсь от твоих губ с трудом, не потому, что так сложно разорвать поцелуй, а потому, что знаю: не смогу смотреть тебе в глаза, не смогу слышать твой голос. Это слишком много, чтобы уместиться во мне.
Ты тихо смотришь на мое отражение. Мне хочется зарыдать и упасть перед тобой на колени.
Я поправляю выбившуюся из твоей косы прядь.
- Мы можем быть счастливы, - говорю я, и мой голос дрожит. - Ты и я. Вместе.
Я ошибалась: ты вовсе не похожа на кобру. Нападения - только защита, капюшон оригинальности - лишь способ предупредить о своей душе, об этой черной дыре, об этой исковерканной бесконечности. И ты вовсе не ядовита: ты отравленна.
- Можем, - киваешь ты. - Натурам широким как раз и нужны такие слабые и добрые посредственности.
- Так ты согласна?
Не может быть такого, ты никогда не бываешь согласна ни с чем.
- Мы будем вместе?
Не может быть такого, ты индивидуалист до мозга костей.
- Мы будем счастливы?
Не может быть такого. Просто - не может.
- Если останемся вместе - то будем, - киваешь ты. Я не верю. - Но да ведь в этом и проблема! Нет ничего хуже счастья.
Да-да, я знаю, ты говорила. Мир ничто, если не страдаешь и не борешься.
Или не терпишь.
Ты обидишь.
Саму себя обидишь, до наслаждения обидишь, вот о чем ты думаешь, я вижу это в отражении твоих сдвинутых бровей. Можно сказать, смысл жизни у тебя в том, чтобы причинять себе боль.
Ну и мне заодно.
- Да и нет, не будем мы счастливы, - мотаешь головой, сбивая оцепенение. - Ты слишком свята для моего ада. Или слишком грешна для моего рая, это уж как посмотреть.
- А для твоего чистилища?
- Я не признаю католицизм.
- Так нет?
- Нет. Открой.
Я завишу.
Щелчок - и путь свободен.
Ты смотришь так, будто видишь в первый раз. И не в отражение, прямо в лицо. А потом твои черты искажается злостью, а я отшатываюсь назад из-за пощечины.
- Я же просила: не отпускай!
А что я поделаю, если это ты заклинатель змей, а я кобра, послушная каждому твоему движению? Что я могу, кроме как с равной радостью принять и поцелуй твоих губ, и удар твоих рук? Какому приказанию должен следовать раб, если царица противоречит сама себе?
Убегаешь, хлопнув напоследок дверью.
Я - прощу.
Ты - обидишь.
Ты гонишь.
Гонишь меня прочь от себя пасмурностью взгляда и резкостью движений, насмешками - на этот раз действительно злыми - и прямыми оскорблениями. А через две недели заявляешь, что прощаешься с классом, потому что, несмотря на трудности, посредине года поступила в крутую закрытую школу при столичном университете. На химико-биологический профиль.
- Ты же литераторо-программист! - говорю я, когда ты все же позволяешь проводить себя до дома. - Ты же ненавидишь естественные науки!
- В этом-то и дело, - хмуро бросаешь.
- Зачем ты сбегаешь? Что я сделала такого страшного?
- Дело не в тебе.
- А в чем?
- Я влюбилась, - отворачиваешься, чуть ли не смущенно отворачиваешься!
- И кто он? - пристаю я. - Ты же понимаешь, я имею право знать.
- Это не он.
- Она?
- Да нет же, - раздраженно повторяешь, резко останавившись на месте.
- Так кто?
- Да ты, ты, придурок! - взрываешься злостью. - Да кто же еще это может быть, кроме тебя?
Сердце пропускает удар. Я смотрю, как первые снежинки путаются в бронзе твоих волос.
- Но раз любишь - зачем? - ошеломленно спрашиваю я.
- Да потому что мне нужно страдать, потому что не могу я без театра, потому что мне хочется вывернуть себя наизнанку! Я всегда буду пытаться доказать себе, что я оригинальна, что я исключение! Да и кому я это говорю? Ты, ты сама, святоша наша безгрешная, давным-давно сама заражена тем же! Что, не признаешь?
Жестокая, колючая усмешка на твоем лице.
Холодный, холодный снег у тебя в волосах.
Ты знаешь, что я отвечу.
И гонишь меня прочь.
читать дальшеСмотреть, все слышать, видеть,
Зависеть, ненавидеть,
Вертеть, держать, дышать,
Терпеть, обидеть, гнать.
Я смотрю.
Ты сидишь за второй партой у окна; волосы, небрежно заплетенные в косу, переливаются бронзой на солнечном свете. Ты то пытаешься что-нибудь записывать за учителем, то, будто бы устав, ложишься на парту и лукаво щуришься, разглядывая кого-нибудь из одноклассников.
С моего места не видно ни этих взглядов, ни высоких, резко изогнутых бровей, ни россыпи бледных веснушек. Не видно пасмурно-небесных глаз, выражение которых так легко прочитать и так сложно назвать, не видно строгого изгиба губ.
Ты, по одной из своих глупых эксцентричных привычек, начинаешь обмахиваться пеналом, хотя воздух прохладен. Ногти выкрашены облупившимся золотым лаком.
Я смотрю.
Я слышу.
Обычно ты говоришь громко, яростно жестикулируя, будто бы постоянно что-то кому-то доказывая.
Ты говоришь: "Я всегда буду обожать СССР хотя бы за то, что страна эта несчастная обладала такой странной историей". Ты говоришь: "Когда вырасту, хочу стать Настастьей Филипповной из "Идиота". Ты говоришь: "Я заучу Нагорную проповедь и стану вспоминать ее каждый раз, когда у меня будет бессонница на химии". Или - "Если я когда-нибудь покончу жизнь самоубийством, то моя предсмертная записка будет такая: "Просьба тело кремировать. Гнить и разлагаться в этом сезоне не актуально".
Иногда твой голос становится тише, а губы задумчиво поджимаются. Тогда ты произносишь: "Хотела бы я страдать по-настоящему". Или: "Иногда мне снится, что я выхожу перед всем классом и начинаю рассказывать о всех моих желаниях, о самых мерзких мотивах моих поступков". Или: "Я ненавижу, ненавижу в себе всю эту театральщину, эту привычку растравлять себя... Ты ведь поняла, о чем я, да?"
Я не понимаю.
Но слушаю.
Я вижу.
Ты запинаешься о подол длинной юбки, а крендельки на голове забавно подпрыгивают при каждом движении. Под глазами залегли тени, а речь кажется непривычно отрывистой.
- Что-то случилось? - спрашиваю я, усилием воли сдерживаясь, чтобы не поправить твою перекосившуюся прическу.
- Уйди, сострадательница, - бросаешь ты взгляд исподлобья. Тонкие пальцы отбивают какой-то незнакомый ритм.
Я ухожу. Я знаю, что через минуту ты подойдешь сама
- Вчера мне казалось, что я никогда никого не полюблю. А что за мука без любви? За что страдать?
А я - я не хочу страдать. Я хочу обвести пальцем резкий контур твоих губ.
- Ну вот, опять! Видишь? Я должна влюбиться! Может, тогда я прекращу разыгрывать из себя героиню Достоевского.
- Ты не разыгрываешь, - говорю я. - Ты ищешь свой путь.
- А ты ищешь мне оправдания, - смеешься ты. - Все, в чем ты разбираешься, - математика да твоя фальшивая мораль, забыла?
Истина судорогой пробегает сквозь мое тело. Не замечаешь.
- Но ведь ты видишь свою ошибку.
Опускаешь свои колючие глаза.
- Вижу.
*
Я завишу.
- Уступи его мне, - хищно улыбаешься ты. На запястье одеты четки, на футболке нарисован Че Гевара.
- Разве я могу с ним что-нибудь сделать?
- Он в тебя влюблен, так пользуйся, - кидаешь холодный взгляд исподлобья. - Оставайся к нему равнодушна и почаще говори о Прекрасной Мне. Для тебя и это сложно?
- Я сделаю, но...
Боги, я просто не могу ни в чем тебе отказать. Даже неважно, что для меня он единственный шанс сбежать, а для тебя - очередное издевательство надо мной и над собой.
- Оставь свои "но" при себе, - морщишься, начинаешь теребить четки. - Я не нуждаюсь в сомнениях. Сделаешь?
- Сделаю.
Это даже не жертва. Это даже не долг. Мы дышим не потому, что должны, верно?
Я завишу.
Я ненавижу.
Ты похожа на кобру. Молниеносные нападения, яд надрыва, капюшон как претензия на оригинальность.
Вот только я никак не тяну на заклинателя змей.
- Падай на колени, холоп! - смеешься. Ты сидишь всего-то на моей парте, но кажется, что на троне. Задравшаяся юбка обнажает беззащитные острые коленки. - Нет, серьезно! Почему ты, праведница моя некавайная, настолько безвольна? Вот скажу я тебе на колени передо мною упасть, сейчас прямо, пока все видят, - упадешь?
Смотришь искоса. Если вдуматься, встречала ли я когда-нибудь твой прямой взгляд?
- Упаду.
- А если скажу ударить?
Брови изламываются, как бывает только тогда, когда произносишь то, что у тебя в сердце. Сколько же яду, сколько эгоизма! И как различить, когда ты насмехаешься надо мной, а когда - над собой?
- Ударю.
- Да почему?! Я скоро начну тебе завидовать, страдалица, - изучающе прищуриваешься ты.
Я хочу, чтобы эти глаза распахнулись широко, полно, чтобы длинные ресницы взмыли вверх.
Я хочу.
- Потому что люблю, - кидаю я, отрывисто и сердито.
Ты - гордая, надменная - фыркаешь, не веришь.
- Да ты меня в зеркало - видела? Да ты разговоры мои - слышала?
Соскальзываешь с парты, кидаешь ледяной взгляд.
Как же я ненавижу.
***
Ты вертишь.
Четки не покидают твоих рук, пока ты рассказываешь одноклассникам о произошедшем между нами. Четки не покидают твоих рук, когда ты, проходя мимо меня, насмешливо бросаешь: "Если принять меня за Настасью Филипповну, ты, конечно, идиот, да не тот". И лицо непривычно бледное. И смотришь прямо.
Одноклассники косятся неоднозначно, подколоть не решаются.
- Блаженны вы, когда возненавидят вас люди, - шепотом цитируешь ты Новый Завет. Кажется, я пропустила момент, когда ты увлеклась религией. Интересно, продержится ли она в списке твоих развлечений хотя бы несколько месяцев?
- Если бы я была би,то лучше бы переспала с Волдемортом, чем с ней, - насмешничаешь ты вслух
Одноклассники ухмыляются. А я помню, как пару лет назад ты была влюблена в Риддла.
Через час после окончания уроков я слышу настойчивый стук в дверь.
- Чем тебе звонок не угодил? - ворчу я, отпирая замок и пропуская тебя в прихожую. От смущения не смею поднять глаза.
Молчишь. Ловлю твое отражение в зеркале: рваные джинсы, гордо вздернутая голова и взгляд мученицы с иконы. Строгий контур губ, поэтичный изгиб бровей, почти скрытый отросшей челкой. Лихорадочный румянец пятнами. Больной блеск в глазах.
Мне хочется умолять тебя о прощении. За то, что я слабая и безвольная, за то, что не имею права любить такое злое совершенство, за то, что не справлюсь с собой никогда. И, разумеется, никогда не справлюсь с тобой. За то, что я в твоей власти.
И ты вертишь.
Ты держишь.
Хватаешь за руку холодной с улицы ладонью. Сжимаешь пальцы крепко, до боли. Золотые ноготки впиваются в кожу так, что наверняка останутся следы.
- Ты знаешь, что натворила? Да кто тебя за язык тянул, дуру! Сама не лучше меня, ни капельки не лучше! - истерически шепчешь ты. Щеки рассечены блестящими солеными нитями. - Но ты прости меня, все равно прости, за то, что было, что есть и будет. Я сама не знаю, что говорю, я просто говорить тебе хочу, слышать тебя хочу, видеть! В лицо плюнуть тебе хочу, или за терпенье поблагодарить - не знаю! Ничего не знаю!
Сбиваешься рыданиями. Четки на правой руке, которые ты дергаешь левой, рвутся и рассыпаются по всему полу водопадом бусинок. Не замечаешь.
- Ты не люби меня, ты ненавидь, презирай, слышишь? Только не отпускай, ясно, никогда, ни за что!
Поднимаю свободную левую руку и осторожно вытираю слезы с ее лица.
- Я и не смогу.
Опускаю глаза на наши переплетенные пальцы.
- Ты держишь.
Ты дышишь.
Тяжело, прерывисто, как будто пробежала километр на скорость. Дышишь и молчишь. Мне страшно. Ловлю в зеркале твой взгляд.
- Вот и как думаешь, что это только что было? - цинично кривишь рот. - Столько театральщины и идиотизма я никогда раньше у себя не замечала.
Выдергиваешь руку из моих ладоней.
- Куда я качусь, - презрительно морщишься. - Ниже падать некуда, правда?
- Ты бы прошла, я б тебя чаем угостила. Да и жарко тебе в пальто.
- Пойду я лучше, - тянешься к двери.
Я боюсь. Боги, как я боюсь ошибиться.
- Как открывается этот дурацкий замок? - возмущаешься ты, кидая искоса недобрый взгляд.
Делаю пару шагов к двери, протягиваю руку... Останавливаюсь.
- Он не открывается, - качаю я головой. - Ты же просила не отпускать тебя.
Твое лицо совсем близко. Видно, как сверкают мокрые ресницы.
- Пальто снимай, - шепчу я какую-то глупость.
Твои губы рывком прижимаются к моим. Замираю на пару секунд, боясь поверить, боясь спугнуть, боясь поцеловать.
Но целую.
Ты не дышишь.
*
Ты терпишь.
Я чувствую, как дрожит твое тело. Ты не отвечаешь на поцелуй, но позволяешь целовать себя, целовать неуверенно, неумело. Я как никогда отчетливо ощущаю свою тупость и ничтожность.
Ты ждешь.
Я отрываюсь от твоих губ с трудом, не потому, что так сложно разорвать поцелуй, а потому, что знаю: не смогу смотреть тебе в глаза, не смогу слышать твой голос. Это слишком много, чтобы уместиться во мне.
Ты тихо смотришь на мое отражение. Мне хочется зарыдать и упасть перед тобой на колени.
Я поправляю выбившуюся из твоей косы прядь.
- Мы можем быть счастливы, - говорю я, и мой голос дрожит. - Ты и я. Вместе.
Я ошибалась: ты вовсе не похожа на кобру. Нападения - только защита, капюшон оригинальности - лишь способ предупредить о своей душе, об этой черной дыре, об этой исковерканной бесконечности. И ты вовсе не ядовита: ты отравленна.
- Можем, - киваешь ты. - Натурам широким как раз и нужны такие слабые и добрые посредственности.
- Так ты согласна?
Не может быть такого, ты никогда не бываешь согласна ни с чем.
- Мы будем вместе?
Не может быть такого, ты индивидуалист до мозга костей.
- Мы будем счастливы?
Не может быть такого. Просто - не может.
- Если останемся вместе - то будем, - киваешь ты. Я не верю. - Но да ведь в этом и проблема! Нет ничего хуже счастья.
Да-да, я знаю, ты говорила. Мир ничто, если не страдаешь и не борешься.
Или не терпишь.
Ты обидишь.
Саму себя обидишь, до наслаждения обидишь, вот о чем ты думаешь, я вижу это в отражении твоих сдвинутых бровей. Можно сказать, смысл жизни у тебя в том, чтобы причинять себе боль.
Ну и мне заодно.
- Да и нет, не будем мы счастливы, - мотаешь головой, сбивая оцепенение. - Ты слишком свята для моего ада. Или слишком грешна для моего рая, это уж как посмотреть.
- А для твоего чистилища?
- Я не признаю католицизм.
- Так нет?
- Нет. Открой.
Я завишу.
Щелчок - и путь свободен.
Ты смотришь так, будто видишь в первый раз. И не в отражение, прямо в лицо. А потом твои черты искажается злостью, а я отшатываюсь назад из-за пощечины.
- Я же просила: не отпускай!
А что я поделаю, если это ты заклинатель змей, а я кобра, послушная каждому твоему движению? Что я могу, кроме как с равной радостью принять и поцелуй твоих губ, и удар твоих рук? Какому приказанию должен следовать раб, если царица противоречит сама себе?
Убегаешь, хлопнув напоследок дверью.
Я - прощу.
Ты - обидишь.
Ты гонишь.
Гонишь меня прочь от себя пасмурностью взгляда и резкостью движений, насмешками - на этот раз действительно злыми - и прямыми оскорблениями. А через две недели заявляешь, что прощаешься с классом, потому что, несмотря на трудности, посредине года поступила в крутую закрытую школу при столичном университете. На химико-биологический профиль.
- Ты же литераторо-программист! - говорю я, когда ты все же позволяешь проводить себя до дома. - Ты же ненавидишь естественные науки!
- В этом-то и дело, - хмуро бросаешь.
- Зачем ты сбегаешь? Что я сделала такого страшного?
- Дело не в тебе.
- А в чем?
- Я влюбилась, - отворачиваешься, чуть ли не смущенно отворачиваешься!
- И кто он? - пристаю я. - Ты же понимаешь, я имею право знать.
- Это не он.
- Она?
- Да нет же, - раздраженно повторяешь, резко останавившись на месте.
- Так кто?
- Да ты, ты, придурок! - взрываешься злостью. - Да кто же еще это может быть, кроме тебя?
Сердце пропускает удар. Я смотрю, как первые снежинки путаются в бронзе твоих волос.
- Но раз любишь - зачем? - ошеломленно спрашиваю я.
- Да потому что мне нужно страдать, потому что не могу я без театра, потому что мне хочется вывернуть себя наизнанку! Я всегда буду пытаться доказать себе, что я оригинальна, что я исключение! Да и кому я это говорю? Ты, ты сама, святоша наша безгрешная, давным-давно сама заражена тем же! Что, не признаешь?
Жестокая, колючая усмешка на твоем лице.
Холодный, холодный снег у тебя в волосах.
Ты знаешь, что я отвечу.
И гонишь меня прочь.
@темы: заявочное, творимирство